В царских покоях снова гомон, непотребные крики, срамные песни, звон чаш… Весело царю Ивану Васильевичу. Такого не могло быть при прежней царице Анастасии, столько мерзости Москва раньше не видывала.
Иван с усмешкой оглядел пирующих. Большинство были изрядно пьяны, кто-то орал, требуя еще вина, кто-то уже требовал девок… Левкий орал не меньше других, то и дело проливая на святительские одежды вино и капая жиром от еды. Вдруг взгляд царя остановился на Иване Мякинине. Он не был ни особо родовит, ни примечателен чем-либо другим, так, из обычных собутыльников. Иван жестом подозвал к себе холопа, что-то сказал на ухо. Тот, постаравшись скрыть изумление, кивнул головой и исчез.
Немного погодя, когда холоп вернулся, царь вдруг призвал к вниманию. Вмиг замолкли все. Пирующие хорошо усвоили, что, как бы ни было шумно, голос Ивана Васильевича должно быть слышно всегда!
– А скажи-ка мне, Иван Федорович, готов ли ты за меня жизнь отдать?
К шуткам царя уже привыкли, не удивлялись ничему. Мякинин, коротко икнув, кивнул, не зная, чего ждать. Царь протянул руку в сторону, взял поданный холопом кубок, в полной тишине насыпал туда какой-то порошок, старательно покачал, размешивая, и вдруг протянул Мякинину:
– Пей!
Тот пошел белыми пятнами. Взгляд царя однозначно говорил, что в кубке яд.
– Благодарствую, государь…
Что он мог еще ответить? Выпьешь – смерть, и не выпьешь – тоже. А если не смерть, если просто пошутил Иван Васильевич? Подошел, принял кубок из царских рук. Царь не останавливал, смотрел внимательно, насмешливо. Иван Мякинин обернулся к остальным, обвел всех взглядом и медленно выпил. Вино не отличалось по вкусу от обычного. Пирующие совсем затихли, стало слышно жужжащую в углу муху и напряженное сопение рынды у дверей.
Но ничего не произошло, Мякинин остался на ногах. От напряжения у него дрожали колени, очень хотелось сесть, но не смел. Перевернул кубок, показывая царю, что тот пуст, поклонился:
– Благодарствую, государь…
Иван Васильевич обвел насмешливым взглядом пировавших. По палате пронесся вздох облегчения, снова раздались голоса. Слуга забрал кубок у Мякинина, и тот уже почти дошел до своего места за столом, как вдруг повалился на бок, изрыгая пену изо рта! Все ахнули, кто-то вскочил, к Мякинину подбежали, попытались поднять.
И тут на всю палату раздался окрик царя:
– Пусть лежит!
Снова обведя взглядом притихших собутыльников, Иван добавил:
– Надоел своей болтовней…
После этого такое развлечение стало для Ивана Васильевича любимым. От поднесенного вина не смел отказаться никто, но в нем не всегда оказывалась отрава. Зато государю нравилось наблюдать, как бледнеют, ожидая смерти, те, кому чашу поднесли.
А еще Иван Васильевич вдруг открыл для себя другую забаву. Все случилось не на пиру, а во время тихого семейного обеда (бывало и такое).
Марии показалось, что слуга не слишком расторопен, и она оттолкнула недотепу. Горячие щи выплеснулись прямо на руки бедолаге. И царь, и его супруга с интересом наблюдали за мучениями обварившегося холопа.
В тот же вечер Иван повторил шутку уже с боярином Федоровым. Только теперь слуга подошел к ничего не ожидавшему боярину и попросту опрокинул на него горячие щи. Федоров сначала взвыл, обругав холопа непотребно, но тут же заметил взгляд царя, с удовольствием наблюдавшего со своего места, все понял и постарался сдержаться, хотя было очень больно. Ошпаренная кожа покраснела, сильно саднила, но боярин вымученно улыбался. Иван с досадой фыркнул, дурак, испортил такое развлечение!
Уйти Федоров не рискнул, остался за столом, мучаясь до конца пиршества. Перед тем как удалиться, Иван Васильевич вдруг участливо поинтересовался:
– Не обжегся ли, Михаил Андреевич?
– Нет, нет, – спешно замотал головой тот.
– А мне показалось, обжегся…