Царь-гора

– Ну, я вижу, с заповедью толерантности у вас тут все в порядке, – бодро заметил Федор.

– Заповедь толерантности? – Аглая изумленно подняла бровь. – Это та, что вместо заповеди любви к ближнему?

– Она самая. Современная редакция для постхристиан.

Возле дома Аглаи Федору отчего-то подумалось, что они похожи на нерешительных влюбленных, которым, чтобы признаться друг другу в чувствах, нужно нагулять еще не один десяток километров. Однако дело обстояло совсем иначе.

– Послезавтра в семь утра, – напомнил он. – И наденьте что-нибудь выходное.

– Вы поведете меня в кафе-мороженое?

– Нет, все будет по-взрослому, – без тени улыбки пообещал Федор.

Вертолетные лопасти застыли над степью, вихрь, с дурной шалостью вздымавший юбку Аглаи, умер. Чахлые кустики травы вновь обрели молитвенную неподвижность, напрасно взывая к бледному небу о спасительной влаге.

– Прошу. – Федор открыл дверцу в брюхе вертолета, в общих чертах похожего на плод неравной любви птеродактиля и мамонта.

– Даже не знаю, что сказать, – молвила Аглая, ошеломленно созерцая внутренности вертушки, когда они уселись на скамью.

– Я предупреждал, что все будет по-взрослому.

Из кабины высунулся кудрявый парень в комбинезоне, с веселой физиономией.

– Добро пожаловать на воздушный транспорт «Карлсон». Я – Митя, – представился он Аглае и спросил Федора: – Летим, шеф?

– Летим. Во сколько будем на месте?

– Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.

Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.

– По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, – с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. – Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?

– В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя – профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.

– Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?

– На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.

Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.

– Что? – спросил Федор, чувствуя подвох.

– Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: «Что за отвратительная, невообразимая грязь, – процитировала она. – Улицы – сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы».

– Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, – проворчал Федор. – Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.

– Города похожи на людей. – Ее смех перешел в меланхолию. – Красивый, ухоженный фасад, а за ним – тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая – темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа – это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?

– Уютно? – переспросил Федор. – Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир – это крошечный коврик для борьбы за выживание.

– А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.

– Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, – воодушевился Федор. – А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.

– Эпоха не вторая, – сказала Аглая, – это продолжение первой.

– Я упростил до двух, – объяснил Федор и на всякий случай уточнил: – Вам, правда, интересен этот разговор?

– Не вы же его начали.

– Пардон. Это я упустил из виду… Хотя развлекать девушку беседой о политике – сущий моветон и страшная глупость.

– Ну так смените тему.

– Увы, мне трудно это сделать. За два месяца в ваших краях я слишком сильно пропитался мистицизмом. А здешний мистицизм отчего-то дурно пахнет политикой.

– Любой мистицизм рано или поздно влезает в политику. Мистики – это те люди, которые думают, что им дано управлять миром.

– Вы опережаете мою мысль, – сказал Федор. – Кстати, хоть в чем-то мы, кажется, единодушны. Не возражаете?

– Конечно, нет. Смотрите, какая красота.