Царь-девица

Вот женщина наклонилась над телом убитого подполковника. Ее молодое, прекрасное лицо страшно исказилось, отчаянный крик вырвался из груди ее, такой крик, что заставил совсем очнуться патриарха. Теперь уж не в забытьи, а наяву видит он, как эта молодая женщина припала на грудь убитого со страшным воплем, целует его, и вдруг, с неестественной силой подняв тело себе на плечи, спускается с ним вниз по ступеням. Никто ее не останавливает. Стрельцы в смятении кричат, издеваются над кровавыми останками Матвеева, а она пробирается между ними со своею тяжелой ношей.

X

Долго шла Люба, неся на плечах Николая Степановича и не замечая усталости. Она не плакала. Только все лицо ее так изменилось, что его и узнать было невозможно. Люба уже не казалась теперь семнадцатилетней девочкой. Как будто десяток лет, страшных и мучительных, в несколько часов пронесся над нею.

«Боже, неужели он умрет?» – шептали ее пересохшие губы. – Нет, нет… быть не может!.. Господи! Не попусти!.. Ведь вот сердце не бьется, а кровь так и хлещет из раны…»

И Люба не знает, как надо унять кровь, не знает, что необходимо перевязать рану. Иногда ей кажется, что есть еще признаки жизни в теле ее друга, иногда вдруг послышится ей слабое биение его сердца, но она не знает, его ли это сердце бьется, или она только слышит стук своего собственного, которое разрывается в груди ее. Он еще не холодеет. Она не раз прощалась с покойниками, она помнит этот особенный, страшный ледяной холод – так нужно бежать скорее, скорее подальше… Скрыть его куда-нибудь, чтоб не отняли!

И она, не замечая тяжести и страшной усталости, которая ее одолевает, спешит со своей дорогой ношей дальше от Кремля, туда, где потише, где не видно сверкающих копий, не слышно оглушительных диких криков.

Наконец, выбиваясь из последних сил, она дотащилась до узкого глухого переулка, с обеих сторон заросшего садами. Вот тут, куда бы нибудь в сад, на мягкую траву! Сбегать бы к колодцу, черпнуть воды, обмыть рану, опрыскать его водою – Бог даст, очнется!

Люба огляделась во все стороны, ища калитки или сломанной развалившейся изгороди, через которую бы пройти можно было.

Но что это такое? В нескольких шагах от нее идет какой-то человек – и прямо ей навстречу – лицо страшное, черное, как у теремной карлы.

Черный человек приблизился и остановился.

– Откуда ты, девушка? – говорит он ей. – Кого это несешь?

В другое время Люба испугалась бы, пожалуй, этой страшной, черной рожи, но теперь она слышит только его ласковый голос.

– Если ты добрый человек, помоги мне, ради бога!.. – прошептала она. – Сил моих больше нету! Куда бы как-нибудь скрыться, что-нибудь сделать, чтобы кровь унять из раны, вишь, какая страшная рана! Вишь, сколько крови! Воды бы достать…

– Постой, дай я понесу, – сказал черный человек. – Как проходил я, видел отперта тут калитка, давай!

Люба бережно передала ему Николая Степановича.

– Только, ради Христа, осторожнее, – дай, я помогу тебе, – говорила она.

Ей вдруг сделалось страшно. «А что, коли это дьявол? – мелькнуло в голове ее. – Что, коли это, чтобы отвести глаза мне, он говорит таким добрым голосом, а вдруг отнимет его у меня и улетит с ним?»

Но эта мысль, невольный, последний отголосок перхуловского дома и его понятия, сейчас же и исчезла. Она заметила, как черный осторожно и заботливо нес Малыгина.

– Девушка, он не умер! Он дышит… Ей-богу! – вдруг обернувши к ней свое черное и уже теперь не страшное, а доброе и ласковое лицо, сказал этот неведомый человек.

– Что ты!.. Правда? Ты не ошибаешься?

– Да нет же! Постой, вот, Бог даст, он очнется… Я за водой сбегаю.

Прилив бесконечного счастья нахлынул на Любу. Она склонилась над лицом Николая Степановича, не отрываясь глядела на него, силясь прислушаться к его дыханию.

Вот калитка… Вот они в саду… Тихо… никого нету. Трава густая, ветвистые яблони, осыпанные белым цветом… Пчелы жужжат, бабочки порхают… Солнце так и горит, так и отливается на листьях…

– Вот здесь в тени и сложим его, – сказал черный, – а я поищу колодцы.

Под развесистой душистой яблоней лежит Николай Степанович, а над ним склонилась Люба.

«Жив он! Жив! Нет больше сомнения – бьется его сердце!»

Черный возвращается с водою, и видно, что он человек бывалый – сейчас сделал перевязку из Любиного платка полотняного. Кровь остановилась. Еще несколько мгновений – и открыл глаза Николай Степанович.

Люба крикнула, и тут только у нее брызнули слезы, но это были светлые, благодатные слезы.

Она схватила руки своего дорогого друга, и грела их, и целовала.

– Жив ты! Жив, милый! Скажи хоть словечко, взгляни на меня!

Но он хоть и жив, хоть и глядит, но не узнает своей Любы, глядит и ничего не видит – в забытьи, память не вернулась.

– Это бывает! Бог даст, очнется, – говорит черный арап и мочит водою голову Николая Степановича.

– Ну, успокойся, успокойся, красавица, – обращается он к Любе. – Кто это – брат твой али милый? Видно, крепко ты его любишь, да и силы в тебе немало. Кто это его так? За что? Откуда несешь его?