Царь Алексей Михайлович

Сама продолжительность реформирования управления Церковью свидетельствовала о том, что Царю — никогда не любившему долгих процедур в деле преобразований, — было весьма непросто решиться на кардинальную меру. Насколько известно, впервые публично Царь высказал мысль о замене Патриаршего управления коллегиальным в ноябре 1718 года. Когда Местоблюститель Стефан Яворский написал Царю, что ему неудобно постоянно жить в столице, так как из-за этого страдает управление Рязанской епархией, то Петр наложил резолюцию: «Для рязанских дел надлежит епископа устроить», а для «лучшего впредь управления (Церковью. — А. Б.) мнится быть удобно Духовной Коллегии»[480].

Идейным обоснованием замены единоличной власти Патриарха коллегиальным управлением под государственным контролем стал «Духовный регламент», к подготовке которого, по приказу Царя, в том же, 1718 году, приступил пламенный сторонник всех царских преобразований, его самый преданный клеврет из круга церковной иерархии — епископ Псковский Феофан Прокопович (1681–1736). Затем несколько лет этот документ обсуждался в Сенате с привлечением церковных иерархов, а также и в местных епархиях. В конце концов все архипастыри, включая и Местоблюстителя, поставили свои подписи.

В январе 1721 года появился «Регламент или устав духовной коллегии», согласно которому церковное управление переходило к «духовной коллегии». Петр I ясно провозглашал свою волю: «Устанавливаем Духовную Коллегию, то есть Духовное Соборное Правительство, которое по следующем здесь Регламенте, имеет всякие духовные дела во Всероссийской Церкви управлять»[481]. В феврале того же года «духовная коллегия» была переименована в «Святейший Синод».

14 февраля 1721 года появился царский указ, предписывавший на церковных службах вместо имени Патриарха возносить имя «Святейшего Синода»[482].

Петровский «духовный коллегиум» — Синод — стал, по существу, государственным «ведомством духовных дел» во главе с чиновником-обер-прокурором. Закон определял права Синода как «равнопатриаршие» и вменял ему в обязанность «сообразовываться с правилами Вселенских Соборов». Фактически же «Духовный регламент» игнорировал историческое понимание соборности, а вся практика Синода являлась нарушением принципов Вселенских Соборов. Очень точно это внутреннее противоречие обозначил Л. А. Тихомиров. «Синод должен заменить и Соборы и Патриарха. Но в действительности власть собора и власть патриарха совершенно различны. Если Синод есть Собор — то он не патриарх. Если Синод есть патриарх, то он не Собор. В действительности, Синод не есть ни то, ни другое, и не может исполнять обязанности ни собора, ни патриарха»[483]. Такое заключение вытекало из всей последующей деятельности Синода.

В отвлеченно же теоретическом обосновании, которое вдохновляло Феофана Прокоповича, ситуация могла представляться совершенно иначе. Сама по себе замена одного священнического установления другим не противоречила ни догматам, ни канонической традиции. Как писал Святитель Филарет Митрополит Московский (Дроздов, 1873–1867), «Каждый раз, когда в какой Церкви умирал патриарх, собирался в ней Собор, а по-гречески «Синод», который и занимал место патриарха».

В первые века церковной истории синодальное епископское собрание неукоснительно следовало этому Апостольскому правилу. «Но Шестой Вселенский Собор, приметив, что столь частые собрания епископов неудобны и обременительны для них, предписал (правило 8) «держать синоды единожды в год». Между тем большая часть дел, издревле подлежащих синодам, перешли к патриархам и митрополитам… Общий Синод всей Российской Церкви мог бы судить самого патриарха. Частный Синод избранных епископов в своем единстве пользуется правами, равными правам патриарха, почему, так же, как патриарх, именуется Святейшим. Патриарх есть Синод в одном лице, синод есть патриарх в нескольких избранных освященных лицах»[484].

В этом смысле каноническая трактовка не может быть подвергнута сомнению. Однако оставалась историческая практика, при которой решающую роль в формировании Синода играло не священство, а обмирщенная имперская власть, некоторые высшие представители которой совсем не могли быть относимы к числу ревнителей Веры. Начиная с Петра I, «поставление в епископы» не только «одобрялось» или «предлагалось» верховной государственной властью, как было раньше, но и определялось ею. Сам по себе епископат, а в широком смысле и все церковное сообщество, фактически не участвовало в таких процедурах, во всяком случае, влияние его не было определяющим.

Монарх стал верховным распорядителем земных церковных дел, что и было законодательно зафиксировано. «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния».