Трущобы Петербурга

— Право же, мне положительно все равно: обвините ли вы меня в убийстве Трута, признаете ли, что у нас с ним была американская дуэль или, наконец, что он сам застрелился! В интересах правосудия вам это необходимо знать, ну, доискивайтесь! Обстоятельства в этом грустном деле сложились так, что вывод можно сделать любой из трех; угодно вам назвать меня убийцей, называйте, судите и отправляйте на каторгу. Это ваше право, господин следователь, и я больше вам ничего не скажу, и, надеюсь, после этого я вам больше не нужен?

— Вы, пожалуйста, успокойтесь, не волнуйтесь, Владимир Иванович; я вовсе не хочу ни судить вас, ни ссылать на каторгу, а только прошу вас помочь мне в этом деле, осветить его мне, насколько возможно.

— Решительно никакой помощи не могу я вам здесь оказать и даже много об этом говорить, слишком близко дело это касается меня, — и от вас зависит придать ему ту или другую окраску. Протестовать и жаловаться на вас я не буду, и на суде скажу не больше того, что сказал вам.

В душе я был совершенно согласен с ним и прекрасно понимал, что прямых указаний того, что между ними была американская дуэль, нет; есть только более или менее основательное предположение по поводу узелка на платке покойного, который тоже, конечно, мог там быть случайно. Наоборот, есть все данные для того, чтобы предполагать здесь несчастный случай. Поэтому допрашивать Трутовского дальше — значит бередить его больную рану и вооружать против себя человека, а потому больше из желания соблюсти формальную сторону я сказал ему:

— Прекрасно, я вас больше беспокоить не буду, но я вынужден просмотреть ваши бумаги, равно как и бумаги покойного. Поэтому разрешите мне немного порыться, при вас, конечна в вашем кабинете.

— Сделайте одолжение, если это вам нужно.

Мы отправились в его комнату, и я добросовестно перерыл там все, все ящики письменного стола, все книги, просмотрел счеты, но никакого даже намека на что-нибудь подходящее к делу не нашел.

Я поехал в усадьбу Трута и там проделал то же самое, но, кроме двух-трех лаконичных записок Варвары Яковлевны о месте и времени свиданий, тоже ничего не нашел. Записки эти найдены частью в неоплаченных счетах покойного, а частью — в старом платье.

Что мне приходилось дальше делать?

Да ровно ничего; дело передать воле божией, а тело Трута — земле. Я снял арест с Трутовского, простился с ним и уехал в город, а на хуторе занялись похоронами Трута.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ я представил свое следственное производство об убийстве Трута на рассмотрение своего начальства и скоро совсем о нем забыл.

Прошло два-три месяца после этого, и в N-ске опять волновался прекрасный пол, опять судили и рядили о том, что жена Трутовского, измученная невозможным с нею обращением мужа, сбежала к матери своей в Я-но, где её скоро подцепил один из инженеров, бывших в этой местности на изысканиях железной дороги, и увез с собой в Москву. Скоро также стало известно и то, что Трутовский, выживший из дому Варвару Яковлевну, запил, что называется, мертвую, хозяйство окончательно порушилось, и он сам через два года умер от пьянства. Умирая, он сознался немногим его окружавшим, что у него действительно была американская дуэль с Трутом из-за жены, которая ему изменяла.