Трущобы Петербурга

— Послушайте, Казимира, по ходу следствия я дошел до полного убеждения, что над вами тяготеет какой-то тяжкий грех, из-за которого вы и решились на самоубийство. Я имею полное основание считать вас виновницею смерти Зваровского. Никто, кроме вас, не имел причин убивать его, и убили его, конечно, вы. Он с вами дурно обращался, вы между тем все-таки имели к нему теплое чувство, которым он пренебрегал и, наконец, совершенно прогнал вас и тут же, на ваших глазах, имел любовные интрижки с другими женщинами, распутничал с ними и прочее. Последнего вы ему уже никак не могли простить и убили. Затем вам стало тяжело, и вот вы решились покончить с собой. Не оправдывайтесь, потому что запирательство ваше только увеличит ваши нравственные страдания и муки, тогда как чистосердечное признание успокоит вашу встревоженную совесть и смягчит вину, которая достаточно уже искупается вашей несчастной жизнью.

При первых же словах моей речи Казимира окончательно перестала плакать, откинулась на спинку кресла и, широко открыв глаза, бледная, внимательно слушала меня, видимо стараясь не проронить ни одного моего слова. Я окончательно убедился в силе своих слов и новым потоком увещеваний вызвал ее, наконец, на полное признание.

Повторился новый припадок истерических рыданий, после которого Казимира, несколько успокоившись, заявила мне следующее:

— Виновата, господин следователь, — я убила Зваровского. Что теперь таить? Вы в моей душе все читаете, и пусть хоть совести моей будет легче. Да, я убила Зваровского, я его, каналью, собаку, убила! — проговорила она с каким-то ожесточением. — Чтобы он издох, анафема, без покаяния, проклятый…. Ох, судите меня, господин следователь!

Я успокаивал Казимиру, приказал подать ей воды и через несколько времени просил рассказать с полной последовательностью все события своей жизни. Опуская из ее показаний некоторые совсем не интересные подробности — вот в чем заключался ее рассказ.

ПОСЛЕ СМЕРТИ ЗВАРОВСКОГО в имение Кош приехал женатый сын его, Сигизмунд, который с первых же дней обратил на меня свое внимание и начал за мной ухаживать. Я была горничной у барыни. Сигизмунд с барыней жил нехорошо, детей у них не было, и барыня скоро сошлась с паном Залявским, а Сигизмунд сошелся со мной, и мы зажили, друг другу не мешая. Сначала все шло прекрасно, Сигизмунд был сильно ко мне привязан и хорошо со мною обращался, но скоро барыня простудилась на свидании с Залявским и умерла. Сигизмунд начал гулять. Дальше — больше, соседи стали наезжать, все больше молодежь из помещиков, и многие из них тоже за мною ухаживали. Жизнь пошла веселая. Сегодня пикник в лесу, завтра в швейцарском домике, а там бесконечная оргия в доме. Сигизмунд стал напиваться, часто забывался и конфузил меня при гостях, но когда приходил в себя, извинялся, и я его прощала. Так прошел год-другой. Я всячески старалась удерживать его от большого пьянства, но он подобрал себе такую команду, что я ничего поделать не могла. Между тем он охладел ко мне и стал со мной дурно обращаться; ругался при гостях и, наконец, стал меня бить. Я сносила это, думая, что все это от пьянства; проспится, другим будет, но дальше больше, и он, видимо, уже искал случая, и именно при других, меня оскорблять и унижать. Раз как-то после страшного пьянства у них затеялась игра в карты. Играли по большой, на столе лежали горы бумажек и золота. Сигизмунд проигрался сильно, и когда я зачем-то вошла в комнату, он крикнул банкомету Гонтовскому:

— Вот ее ставлю, выиграешь — твоя. Черт с нею, надоела она мне.

Гонтовский выиграл, схватил меня на руки, начал целовать, а после ужина предъявил на меня и все остальные права. Я сопротивлялась, кричала, но Сигизмунд меня ударил по щеке и велел идти с Гонтовским, иначе он меня убьет.

Гонтовский был, правда, очень недурен собою приятный молодой человек, а сообразив, что негодяй Сигизмунд сам же меня толкает на такое дело, и в конце концов я покорилась свой участи…

С тех пор проигрыши меня в карты повторялись чаще, и как-то так всегда случалось, что меня выигрывал один Гонтовский. С этим я еще мирилась, но вот выиграл меня противный толстый старикашка Герт, и я положительно воспротивилась этому случайному обладателю, обругала Сигизмунда и ушла в свою комнату, где и заперлась. Как ко мне ни стучался Сигизмунд, как ни ломился в дверь, как ни ругался, я все-таки не отперла и не отвечала.

Утром, когда я встала и вышла в залу, чтобы разлить чай, компания все еще сидела вокруг стола и играла в карты. Сигизмунд быстро поднялся с своего места, подбежал ко мне и, сильно ударив меня по лицу, закричал:

— Немедленно убирайся отсюда вон. Ты не даешь мне сдерживать своего шляхетного слова! Вон на птичий двор!