Трудно быть человеком

Итак, люди зачастую держатся семьи. Иногда женам удается оставаться с мужьями и мириться со своими бедами, сочиняя романы и пряча их на дне гардероба. Матери уживаются с детьми, какими бы трудными те ни были и как бы ни сводили с ума своих родителей.

Дальше я читать не стал. Я почувствовал, что вторгся на ее территорию. Знаю, звучит странновато из уст того, кто живет в теле чужого мужа. Я вернул роман на место, под стопку одежды.

Позже я рассказал Изабель о своей находке.

Сделав непроницаемое лицо, она смерила меня взглядом и покраснела. Не знаю, от гнева или от смущения. Наверное, хватало и того и другого.

– Это личное. Ты вообще не должен был узнать о романе.

– Знаю. Потому и захотел прочитать. Я хочу тебя понимать.

– Зачем? Решение таких задач, как я, не приносит ни научных лавров, ни миллионных премий, Эндрю. Напрасно ты корчишь из себя сыщика.

– Разве мужу не следует знать свою жену?

– Как мы заговорили!

– Что это значит?

Изабель вздохнула.

– Ничего. Ничего. Извини, напрасно я так сказала.

– Говори все, что считаешь нужным.

– Хорошая стратегия. Но думаю, если бы я ее придерживалась, мы бы развелись, по самым скромным оценкам, еще в две тысячи втором.

– И что? Ты была бы счастливее, разведись вы с ним, то есть мы с тобой, в две тысячи втором?

– Мы этого никогда не узнаем.

– Верно.

Тут зазвонил телефон. Спрашивали меня.

– Алло?

Звонил мужчина. Голос был непринужденный и бодрый, но чуть озадаченный.

– Привет, это я. Ари.

– О, привет, Ари. – Я знал, что Ари считается моим ближайшим другом, поэтому старался говорить, как принято у друзей. – Как ты? Как семья?

Изабель нахмурилась, но, кажется, Ари меня не расслышал.

– Только что вернулся с этого балагана в Эдинбурге.

– Ага, – сказал я, изображая, что прекрасно понимаю, что это за «балаган». – Да, точно! Балаган в Эдинбурге. Конечно. Ну и как?

– Хорошо. Да, здорово. Поболтали с ребятами из Сент-Эндрюса. Дружище, я слышал, неделька у тебя выдалась не дай бог.

– Да. Верно. Неделька выдалась не дай бог.

– Вот я и засомневался, пойдешь ты на футбол или нет.

– Футбол?

– «Кембридж – Кеттеринг». Выпили бы пива, помозговали о сверхсекретной новости, которой ты поразил меня в прошлый раз.

– Сверхсекретной? – Каждая молекула в моем теле насторожилась. – Ты о чем?

– Не думаю, что это телефонный разговор.

– Да. Да. Ты прав. Не говори об этом вслух. И вообще никому не говори. – Изабель ушла в прихожую и теперь подозрительно поглядывала на меня оттуда. – Да-да, я пойду на футбол.

Нажав на красную кнопку, я отключил телефон, обессилев от мысли, что придется, быть может, отключить еще одну человеческую жизнь.

Несколько секунд молчания за завтраком

Вы становитесь кем-то другим. Иной формой жизни. Это просто. Обыкновенное молекулярное преобразование. Нашим внутренним технологиям это под силу. Никаких проблем, если ввести правильные команды и задать модель, на которую следует ориентироваться. Во Вселенной нет новых ингредиентов, и люди – как бы они ни выглядели – состоят в целом из тех же веществ, что и мы.

Трудность, однако, в другом. В том, что происходит, когда вы смотрите в зеркало в ванной и вас не мутит при виде себя нового, как бывало каждое утро до этого. И когда вы надеваете одежду и понимаете, что это начинает казаться вам вполне нормальным.

А когда вы спускаетесь вниз и видите, как форма жизни, якобы приходящаяся вам сыном, поедает гренки и слушает музыку, которую больше никто слушать не может, вам требуется секунда – или две, три, четыре секунды, – чтобы осознать, что на самом деле он не ваш сын. Он ничего для вас не значит. Мало того: он и не должен ничего для вас значить.

А еще жена. Ваша жена любит вас, но не одобряет из-за какого-то проступка, которого вы не совершали, причем он, с ее точки зрения, ерунда по сравнению с тем, что вы еще можете выкинуть. Но ваша жена – не ваша. Она чужая. Чужая с головы до ног. Примат, чьи ближайшие сородичи – волосатые, живущие на деревьях обезьяны, называемые шимпанзе. Однако если чужое повсюду, оно становится привычным, и вы уже судите о жене по людским меркам. Вы наблюдаете за ней, когда она пьет розовый грейпфрутовый сок и смотрит на сына с тревогой и беспомощностью. Вы понимаете, что быть матерью означает для нее стоять на берегу и смотреть, как ее ребенок уплывает на утлом суденышке все дальше и дальше, и не знать, а только надеяться, что где-то впереди земля.

И вы видите ее красоту. Ведь красота на Земле – то же, что и везде: идеал, который манит и не поддается разгадке, порождая восхитительное смятение.

Я был смущен. И растерян.

Я пожалел, что у меня нет новой раны. Тогда Изабель опять ухаживала бы за мной.

– Что ты такого увидел? – спросила она.

– Тебя, – ответил я.

Изабель бросила взгляд на Гулливера. Тот нас не слушал. Потом она опять посмотрела на меня, смущенная не меньше моего.

Мы обеспокоены. Что ты делаешь?

Я уже говорил.

И?

Я собираю информацию.

Ты теряешь время.

Нет. Я знаю, что делаю.

Мы не планировали, что миссия так затянется.