Трудно быть богом

– Наина Киевна!.. – раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: «Ведь мы же договорились!..» – «…А ежели он что-нибудь стибрит?..» – «Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!..» – «А ежели он цыкать будет?..»

Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал.

– Неловко как-то, – сказал я.

– Не беспокойтесь – все будет отлично…

Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: «А диван-то, диван!..» Я вздрогнул и сказал:

– Знаете, я, пожалуй, поеду, а?

– Не может быть и речи! – решительно сказал Володя. – Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных.

– Я заплачу, – сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий.

Володя замотал головой.

– Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке.

Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал:

– Ну, все устроилось. Пошли.

– Слушайте, неудобно как-то, – сказал я. – Она в конце концов не обязана…

Но мы уже шли к дому.

– Обязана, обязана, – приговаривал Роман.

Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила:

– А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся…

Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом:

– Располагайтесь и будьте как дома.

Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась:

– А зубом оне не цыкают?

Роман, не оборачиваясь, рявкнул:

– Не цыкают! Говорят вам – зубов нет.

– Тогда пойдем, расписочку напишем…

Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом – колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками.

За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. «Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять…» – «Вы еще каждую половицу запишите!..» – «Стол обеденный…» – «Печь вы тоже запишете?..» – «Порядок нужен… Диван…»

Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая, а чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. «И еще дуб запишите!» – сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне в конце концов на эту нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть…

– Ну вот, – сказал Роман, появляясь на пороге. – Формальности окончены. – Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными чернилами. – Наши пальчики устали: мы писали, мы писали… Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?

– Жду, – вяло ответил я.

– Где?

– Здесь. И около почтамта.

– Завтра вы, наверное, не уедете?

– Завтра вряд ли… Скорее всего – послезавтра.

– Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди. – Он улыбнулся, махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела.

– Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, – сказала она с беспокойством.

– Не стану я цыкать, – сказал я утомленно. – Я спать стану.

– И ложись, и спи… Денежки только вот заплати и спи…

Я полез в задний карман за бумажником.

– Сколько с меня?

Старуха подняла глаза к потолку.

– Рубль положим за помещение… Полтинничек за постельное белье – мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли… А сколько от щедрот накинешь – за беспокойство, значит, – я уж и не знаю…

Я протянул ей пятерку.

– От щедрот пока рубль, – сказал я. – А там видно будет.

Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу. Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу и на белье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.

– Вот тебе и сдача, батюшка, – сказала она. – Ровно рублик, можешь не пересчитывать.

– Не буду пересчитывать, – сказал я. – Как насчет белья?