Тропы Алтая

— Лопарев?! Уходит? Подозревал! Догадывался! Ну а что он скажет, твой Михмих, когда увидит это письмо? И пусть все будет по-хорошему: о лесхозе я не слышал ничего. Ничего не знаю. Он груб и неблагодарен, но я-то смогу быть выше всех его мелочных обид. Теперь — смогу! Я могу его простить. Он защитит у меня диссертацию! Через год. Максимум через два! Я умею прощать!

— Он не нуждается в твоем прощении, Лопарев. Он уйдет.

— И что же? Что же ты хочешь этим сказать? Я скажу вот что: не каждый руководитель так воспитывает своих аспирантов, чтобы они рвались на производство. Уж поверь мне — далеко не каждый!

Когда отец нервничал, он говорил всем вокруг, будто никто не умеет себя сдержанно вести; когда терял смысл своих рассуждений, обвинял других в отсутствии всякой логики; когда торопился неизвестно куда, упрекал первого же попавшегося человека в том, что тот суетлив и совершенно неорганизован. Сейчас он замолчал. Андрей же подумал, что вслед за этим его молчанием последует заключение.

Отец сказал:

— Дело надо делать уверенно! Не понимаю, что это все хотят быть умнее друг друга, все спешат куда-то, словно не сегодня-завтра собираются взорваться на атомной бомбе! Да? — Потом он уже без выражения вопроса, а утвердительно повторил: — Да! Да! Я — последователь Корабельникова и горжусь этим… А в тебе вижу своего последователя. Преемственность прежде всего. Когда-то я последовал указаниям профессора Корабельникова, своего учителя. Что же, сейчас я ему признателен. Да, много лет спустя — благодарен! — Вершинин-старший замолчал, теперь молчание было торжественным. Потом еще раз повторил: — Конечно — благодарен! Безусловно!

— Пора поить лошадь… — Андрей поднялся, сдернул с ветви повод и повел гнедого к ручью, но поить его рано еще было — гнедой не остыл как следует. Андрей видел через плечо, как отец взял в руки один, потом другой образец, — положил оба, взял сначала одну, потом другую бюксу, открыл обе, заглянул в них и тоже положил обратно… Увидел, что Андрей смотрит на него, и громко заговорил снова:

— Молодец! Ты у меня молодец! Давно я хотел тебе об этом сказать, очень давно. И вот говорю: ты у меня молодец! Слышишь? Твои буроземы, твое открытие не останутся без внимания!

Андрей шел вдоль ручья.

Когда гнедой остыл, он напоил его. Потом снял с шеи гнедого волосяное путо и, пригнувшись, легонько толкнул его плечом. От этого толчка гнедой переставил одну переднюю ногу ближе к другой, Андрей спутал их не глядя, ощупал гладкую деревянную застежку — не проскочит ли она обратно через петлю, потом снял с гнедого узду и погладил его между глазниц. Глаза в сумерках уже немного посинели, а остывший лошадиный пот пах остро и сильно.

— Теперь питайся, лошадь. Питание — дело очень серьезное… Для тебя.

Перекинув узду через плечо, Андрей сел около воды.

Года через два или три у старика пройдет этот академический восторг, думал он. Прошел же в свое время восторг кандидатский и докторский тоже! И этот пройдет. Уж он-то знает своего старика — пройдет! А после снова начнутся недомолвки, вздохи и тягостное, еще больше, чем прежде, заискивание. Начнутся…

Но будет поздно. Если уже сейчас старик не может понять, что выход у него один — стать «на равных» со своим сыном, так позже не поймет и совсем. И за себя Андрей тоже не ручается: через два, через три года он еще и еще будет стремиться стать другом своего отца, стать «на равных» с ним или уже не будет? Кто знает, кто знает…

Андрей достал из кармана гимнастерки поздравительные телеграммы от Веги, от Ориона, от своего друга с Таймыра и последнюю, от матери: «Дорогой мой сын ты стал совсем взрослым таким и будь».

Андрей задумался. Он думал очень долго…

Никогда нельзя откладывать главного.

Если бы еще в позапрошлом году он привез образцы бурозема, он давно уже был бы с отцом «на равных». Отец не стал бы таким, каким он стал сегодня.

Зачем отложил самое главное? Поступил как мальчишка?

В палатке женщин послышались голоса… Там внутри светил электрический фонарик. Из двух невнятных женских голосов один что-то в Андрее всколыхнул, куда-то поднял его из нынешнего дня.

Ему захотелось встать, подойти к палатке, окликнуть Риту и что-нибудь сказать ей… Что-нибудь самое обыкновенное и между прочим…

«Ну, как ты здесь — заработалась до потери сознания?..»

Или спросить ее — по-прежнему ли она ходит на скалу, торчит там над самым обрывом?

Но тут же он понял, что и перед Ритой ему теперь стыдно, стыдно и неловко… Упрекал ее, девчонку, упрекал как взрослый. А какое право он имеет на упреки?

Мальчишка! И еще раз — м-мальчишка!

Глава двадцать вторая

Когда Вершинин-младший, Лопарев и Рязанцев уехали из лагеря, дни потянулись за днями как будто где-то стороной, не касаясь Риты.

Стояла тихая солнечная осень, а Рита смотрела на эти дни, как смотрят на ненастные тучи, когда они медленно и безразлично ползут и ползут в одном направлении. Как будто время кончилось, была только смена никому не нужных, отрывочных, не связанных друг с другом дней и ночей.