Тропинка в зимнем городе

— И не страшно — в лесу, одному, ночью?

— Нет. Тогда в лесах злые люди не баловали, как нынче. И на твое угодье посторонний-то не смел соваться. Бывало, ружье-пищаль в избушку даже не заносишь, снаружи на крюку и повесишь, не говоря уж о другом, чему невелика цена.

— Дедушка, а когда ты начал из ружья стрелять?

— Я, брат, раненько начал… — улыбается, вспоминая, старик. — Восемь лет всего было… Взял тайком отцовскую пищаль, кликнул собаку и — айда в лес… Думаю: коли все стреляют, то чем я хуже других? Верст за восемь маханул: сам еще никогда так далеко не заходил, однако от отца слыхивал, что там глухарь водится. А чтоб не заплутаться, прихватил с собой матку: ну, компас у нас так называли… Ну и вот. Собака выследит глухаря — я стреляю, а он не падает. «Что за чудеса?» — думаю. Стреляю в другого — опять мимо. Еще разок выстрелил, наметив мишень, — гляжу, тоже не угодил… Оказывается, трахаю в белый свет, как в копеечку, на мушку не глядя. Лишь тогда догадался, для чего на конце ружья пенек этот — мушка… И когда моя собака выследила еще одного глухаря, я целился уже через мушку — и свалил его. Ух, и радости было!.. Но по лесу я кружил неосторожно — и заблудился, конечно. А-а, думаю, ерунда, у меня же матка имеется! Поглядел, а стрелки-то у нее будто одурели: мечутся туда-сюда, а в какую сторону мне идти, не показывают… Какой же, думаю, это компас, если не показывает дороги домой? Едва не разбил его о ствол дерева, лишь вспомня про отцовский гнев, сунул обратно в карман… Долго так бурхал по сугробам, плутал, но все же вышел на пожню — оказалось, что в верстах четырех от дому. До того устал, что дальше и шагу не могу ступить. Влез в стог — и заснул… А собака-то побежала домой, небось скулила-скулила, рассказывала, где хозяин почивает. А дома переполох: нет и нет мальчонки, одна гавка из лесу вернулась… Но собака та была очень смышленая: вывела отца к тому стогу. Увидел он меня, вжикнул пару раз ремешком, но не шибко… — Голос у старика смягчился. — После этого почина он мне собственную пищаль и вручил. И компасом научил пользоваться. С той поры я и охотник…

— С восьми лет?

— Да. Ружья-то у нас тогда вот какие были: с конца ствола зарядишь свинцовой пулькой, шомполом ее загонишь. А свинец — наподобие куска толстой проволоки, бывало, носишь при себе, а когда надобно зарядить — откусишь зубами или ножом отхватишь пульку. И порох тоже с собой, деревянная пороховница на боку висит… Вот тогда-то я и научился стрелять метко. Ведь чтобы единственным зарядом попасть в цель, требуется, брат, уменье. Белке, бывало, меж глаз бьешь, если к тебе в оборот сидит, а если боком — в ухо, чтобы шкурку не попортить да подороже, первым сортом, сбыть. Глухаря стреляешь в грудь либо в подкрылок. Да, научился стрелять тогда. В добрый год одних куниц до трех десятков добывал.

— Дедушка, ты говорил когда-то, что на своем веку двенадцать медведей взял. А самого первого когда?

— Разве не хвалился еще?

— Нет.

— Тогда, помню, прямо возле лесной речушки подстрелил я выдру. Доволен был очень — ценная шкурка попалась. Стал подниматься из-под обрыва, гляжу — елки-моталки! — медведь стоит на двух лапах, рыкает, когтистыми лапами сучит. Всего в десяти метрах от меня… А у меня дробовой заряд в стволе — другое уже ружье имел к тому времени. Что делать? С отчаянья я и выстрелил ему в шею, в самое пикало. И только тогда перепугался до потери сознания, бросился бежать. Не помню, как очутился дома, у самого лицо от страха перекошено. Мать как поглядела на меня — и в слезы. А отец усмехается: «Вот и ладно, справный охотник из парня выйдет…»

— Ну, а медведь? — у Вани в глазах блестели огоньки, отражения костра.

— Медведь-то? Пошли да освежевали с отцом. Оказалось, что я угодил ему точно в пикало, в гортань — и он свалился на месте. После этого случая я перестал бояться медведей. Он первым на человека не набрасывается, хотя и припугнет иногда. Только после выстрела кидается…

— А если бы не попал тогда? Или ранил легко? Мог ведь и подмять…

— Ну, тогда бы мне амба, — улыбнулся старик. — У него ведь, у медведя, как охотники говорят: топор и нож завсегда при себе… Но я попал аккурат в гортань, он на двух ногах, как человек, стоял… После того я ни в медведя, ни в лося никогда издалека не стрелял, а изблизи, метров этак с пятнадцати только — зато уж всякий раз точно, впопад. Да и собаки на медвежьей охоте крепко подсобляли: бывало, так и норовят ухватить его сзади. А он, Михайло-то, ой, как боится, что укусят в ляжку — сядет, ровно коза, на задницу и вертится, отбиваясь передними лапами от собак… Самыми главными считаю тех двух медведей, что у селян коров задирали, — свалил я их.

В разгоряченном воображении парнишки проносятся картины медвежьей охоты.

— А отец твой, мой прадед, тоже справным охотником был?