Тропа Кайманова

По пути к Дзюбе Яков должен был заехать на Дауган к лейтенанту Аверьянову, беспокоившему его своим настроением.

Лейтенант, отправив очередные наряды, встретил Кайманова, как и полагалось, у ворот. Оба, не сговариваясь, прошли в Красный уголок, где был репродуктор — главный центр притяжения всех и каждого с начала войны. Присев возле репродуктора: не будет ли каких-нибудь важных сообщений, — Кайманов спросил:

— Рассказывай, что наработал, как несешь службу?

Аверьянов пристально посмотрел на него, сказал без обиняков:

— Хотите откровенно?

— Конечно. Зачем же нам в прятки играть?

— Не могу я больше оставаться здесь. У меня отец полковник, в Сталинграде воюет. Я — потомственный военный...

— А я что, гражданский, что ли? — покосившись на Аверьянова, сказал Яков. — Еще и формы не носил, уже был военным.

— Вы, товарищ старший лейтенант, пуповиной приросли к этим горам, — возразил Аверьянов. — Отсюда вас не отпустят. Да это, наверное, и правильно. Никто лучше вас не знает туркменскую границу. А мне не по нутру эта ваша тайная среднеазиатская война с восточными маневрами через аксакалов и разных ишанов. Я должен противника перед собой видеть... Вчера я подал третий рапорт капитану Ястребилову об отправке на Сталинградский фронт. Прошу вас поддержать меня перед командованием.

— Третий, говоришь? — спокойно переспросил Кайманов. — А я — три подряд еще в первые дни войны.

— Ваше место здесь, — упрямо повторил Аверьянов. — А я не уверен, что мое тоже здесь.

Кайманов промолчал, раздумывая, что Аверьянов, может быть, и прав.

— Сколько раз за это время был у аксакала Али-ага? У председателя аулсовета Балакеши? — спросил он.

— Был, товарищ старший лейтенант, и контакты устанавливал, как вы говорите. Но без знания языка, с переводчиком, много не наговоришь. Половина беседы уходит на взаимно-вежливые вопросы: как живешь да как здоровье, как чувствует себя семья? Инструктирую я и бригады содействия, проверяют они каждого, наблюдают за поселком: чуть кто посторонний, докладывают...

— Учти, в горах еще и чабаны есть, — сказал Яков. — На полях женщины, дети работают. К ним тоже наведываться надо: люди все видят, все знают. Они здесь — пограничники с малых лет.

— Все это правильно, только вы опять со своей колокольни судите, — возразил Аверьянов. — Потому что вам здесь все просто: вы здешнюю жизнь, как свое родное, изнутри видите. Кто, куда и зачем пошел, спрашивать вам не надо, сами знаете. А мне по нескольку раз, да еще через переводчика, спросить надо.

— Это верно, — неожиданно согласился Кайманов. — Ну что ж, Митя, — назвал он лейтенанта по имени, — видно, судьба... Буду поддерживать твою просьбу об отправке на фронт. И сам бы поехал, да не пускают. Наверное, ты прав. Как говорят у нас, каждая птица в своей стае хороша.

— Вот за эти слова вам спасибо... Да... Лейтенант Дзюба звонил вам с КПП, просил передать, пришел Амангельды с важными сообщениями.

— С этого бы и начинал!..

Яков быстро вышел во двор заставы, вскочил в седло, выехал за ворота...

Каждый раз, когда Кайманов проезжал родным Дауганом, сердце его охватывало щемящее чувство безвозвратно уходящего времени, неотвратимо наступающих изменений, особенно разительных в этот жесточайший, унесший сотни тысяч жизней, бесконечно долгий год войны.

В поселке не осталось не то что мужчин, в последнее время не было видно детей и женщин. Все ушли на трудовой фронт. Да и сам поселок с исчезновением караванных троп, верблюдов, ишаков, с наступлением автомобильного транспорта терял свое значение.

Раньше еще за много верст было слышно, как гремят колоколами караваны, поднимаясь по дауганским вилюшкам. Весело было видеть, как выходили они из-за гор, втягивались в долину Даугана.

Яков словно и сейчас видел, как мерно идут верблюды, раскачиваются на их горбах тюки, а на переднем верблюде ковровое покрывало с множеством колокольчиков. Колокол подцеплен и к грузу у последнего. В ноздри каждого вставлен бурундук — палочка: с одной стороны — с набалдашником, с другой — с ременной петлей. Идут верблюды быстро, в такт гремящей музыке ставят в пыль широкие подушки ног.

А впереди каравана в развевающемся по ветру плаще, будто архангел с крыльями, летит на прекрасном ахалтекинце великолепный джигит — караван-баши, самый смелый, самый умный, самый знающий человек! Летом в чалме и белой одежде, зимой в вышитой, расписной шубе мчится он к караван-сараю, чтобы договориться о ночлеге, разместить верблюдов, сохранить товары...

Мальчишкой Яков мечтал стать или главарем контрабандистов, или, что еще лучше, караван-баши. Все его встречают, знакомые кланяются, спешат узнать новости, поговорить, подружиться с караван-баши...

Где они теперь, эти детские мечты?

Правда, с караванщиками у Яшки в том счастливом возрасте отношения были сложные. Урюк и сахарный песок, сушеный виноград и орехи частенько становились добычей юных кочахчи, умеющих так ткнуть самодельным ножичком в тюк с товаром, чтоб и караванщики не заметили и на всю компанию хватило добычи.

Но караванщики иной раз замечали, взыскивали с отцов, отцы наказывали сыновей...