Тропа длиною в жизнь

То ли сон наплывал, то ли давние воспоминания. Армер подкидывает в огонь охапку хвороста; искры, как мошкара, взмывают вверх. К звездам. К Первобратьям, одолевшим Того, кто пришел из Изначальной Тьмы. Ата плечом касается его плеча, и сердце замирает в истоме…

…Тот, что справа, пробормотал что-то во сне, переворачиваясь на другой бок. Аймик слышит, как затрещал костер, и, скосив глаза, видит, что часовой подкармливает пламя и летят искры в сырую промозглую ночь. Туда, где в разрыве туч открылась двойная звезда. Та самая?..

«…А ведь я бы мог остаться, – так говорил Армер. Остаться, и не знать того, что я знаю теперь». Но почему-то грустное сожаление было легким, мимолетным. Мысли вернулись к настоящему. Не к Даду, не к его Хозяевам. К тем, в чьих руках он очутился.

…Нет, они не мертвецы и не духи. Люди. По всему видно: живые люди… Или Мир Мертвых в точности таков же, как и Мир Живых? Но тогда не все ли равно? Ему предстоит умереть злой смертью? Да, но не сейчас… неизвестно когда. И до срока ему предстоит жить с этими людьми. Эти люди… Дад говорил: «Друзья мои о тебе позаботятся!» Дад напоследок стращал: «Не знаю, будет ли тебе по вкусу твоя оставшаяся жизнь?» А действительно ли те, в чьих руках он очутился, – его друзья? Аймик вспомнил, как стояли они, опираясь на копья, поодаль, сбившись в кучу. Как угрюмо слушали напутствия Дада (Аймик не знал, о чем шла речь: язык незнаком)… Нет! Они боялись Дада, они увели Аймика с собой по его приказу. Но друзьями его они не являются; уж это точно. И, пожалуй, беспрекословными исполнителями его воли – тоже. Во всяком случае, обходятся со своим пленником совсем не так, как с врагом…

Аймик чувствовал, как на смену тупому безразличию приходит не отчаяние – усталость. И еще – невесть откуда возникшая надежда. Слабая тень надежды…

Так прошел первый день его плена. Потом были другие дни, неразличимые, затянутые пологом унылого осеннего дождя. И была пещера, в которой он коротал зиму вместе с другими. Сколько их было? Кто они? Аймик не помнил. Мужские, женские лица – все расплывалось в однообразном, подрагивающем мареве; голоса, смех, слезы – все сливалось в надоедливый гул. Лучик надежды, согревший его в первую ночь плена, погас и не возвращался. Первая зима прошла в тупом, безнадежном отчаянии.

Его не обижали и куском не обделяли. Правда, заговорить с ним никто даже не пытался, и делать ничего не позволяли, даже хвороста принести, а не то чтобы пластину сколоть или простой берестяной короб смастерить. Об охоте и говорить нечего. Правда, тогда казалось: оно и к лучшему. День за днем проводил Аймик в своем углу; если не спал и не ел, то сидел обхватив колени, уставившись в одну точку. Мыслей не было. Он чувствовал себя воистину мертвым.

Выходить наружу, прогуливаться не возбранялось – под присмотром двух-трех мужчин. Но если бы даже никого не было, Аймик все равно не сделал бы и попытки к бегству. (Куда? И зачем?) Зажмурившись от непривычного света, ковылял по скрипящему снегу, цепляясь за кусты, спускался в ложбинку, справлял нужду под бдительным присмотром стражи и, не задерживаясь, возвращался в свой теплый, привычно вонючий угол.