Трогать запрещено

В то мгновение, которое Титову надо, чтобы осмыслить, кого он перед собой видит, мое сердце чуть не глохнет от страха. А вдруг он меня не вспомнит, не узнает, не захочет видеть? Вдруг… Но вот я слышу его тяжелый вздох и тихое:

— Юлька… Юль!

Богдан делает попытку встать с больничной койки. Я, всхлипнув, бросаюсь к нему. Шелестя бахилами, потеряв слетевший с плеч халат, обнимаю за шею, стараясь не задеть его левую руку в гипсовой лангете. Стискиваю в своих руках!

Дан, покачнувшись от силы моего напора, смеется тихо, крепко-крепко прижимая к себе. Дышит часто и тяжело. Наконец-то! Он здесь. Рядом. Мой! Земля уходит из-под ног. Неужели эти страшные двое суток позади?! Нескончаемые, мрачные, угрюмые, убивающие своей неизвестностью сорок восемь часов отчаяния и паники! Боже!

— Живой! — шепчу, повторяя снова и снова. — Живой!

Его рука меня крепче обнимает. Я рыдаю. Слезы катятся по щекам беспрерывным потоком. Голова кружится, в глазах темнеет. Зажмуриваюсь, повисая у Титова не шее. Он помнит! Он меня помнит! Господи, даже представить было страшно, а что, если нет?! Начитавшись по дурости в интернете разных ужасов от полной потери памяти до частичной амнезии при серьезной черепно-мозговой травме, нафантазировала себе кошмаров. Даже себе боялась признаться, что опасаюсь этой первой встречи. Но он помнит!

— Я так сильно испугалась!

— Все хорошо, — шепчет Титов, поглаживая широкой ладонью меня по спине. — Все уже хорошо, Юль.

Шум скандала из коридора доносится и сюда. Но все крики Ирины Григорьевны отходят на задний план. Эхо, не более того. В висках с бешеной скоростью долбит кровь. Дан прав — все позади. Все самое плохое уже позади! Мы вдвоем будто в спасительном вакууме. Время останавливается, мир перестает существовать. Мамочки, кто бы знал, как я сильно его люблю!

Отстраняюсь, обхватывая ладонями бородатые щеки Титова. Разглядываю лицо в ссадинах и синяках. Начинаю рыдать с новой силой. Ничего не могу с собой поделать. Я плакса. Я всю жизнь была ужасной плаксой!

— Эй, — ругается Богдан, — ну, ты чего рыдаешь, Юль? — улыбается, а я, взвыв, снова всхлипываю. — Ну, хватит. Успокаивайся, котенок! Вот он я, жив и почти здоров. Тихо, — обхватывает ладонью за затылок, притягивая к себе, нежно чмокнув в уголок губ. — Перестань. Я же тебе говорил, помнишь? Не стою я твоих слез, котенок.

— Стоишь! — пламенно уверяю. — Еще как стоишь! Я так испугалась!

— Все уже позади.

Чуть отстранившись, рукавом кофты смахиваю со щек мокрые дорожки от слез. Пробегаю глазами по фигуре Титова в белой футболке и спортивных штанах. Синяки, синяки, синяки. Бровь рассечена, на голове повязка, рука в гипсе. Бледный, под глазами темные круги.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю, поглаживая пальчиками любимые бородатые щеки. За два дня щетина отросла и явно требовала похода в салон, превратившись из идеальной и ухоженной в сущий беспорядок.

— А как выгляжу, Юль?

— Паршиво, честно говоря.

— Вот и чувствую я себя так же, — снова улыбается, — честно говоря.

Я понимаю, что по большей части Титов это делает, чтобы меня успокоить. Улыбается. Так много и нарочито беззаботно. Чтобы не показывать, как ему тяжело, плохо и больно. Чтобы я не рыдала и не волновалась. Но на меня эти его улыбочки имеют обратный эффект. Я кусаю губы, чтобы снова не заплакать.

— Не вздумай! — предупреждает Дан.

— Ляг, — осторожно давлю на его плечи, — тебе надо лежать. Куда ты вообще собрался?

Богдан поддается. Осторожно ложится обратно на койку, падая головой на подушку. Я слышу вздох. Всего на считанные доли секунды вижу промелькнувшую на лице гримасу боли. Вспоминаю слова врача про ребра. Задираю край футболки. Блин. Я сейчас снова начну биться в истерике. Ему же больно! Это невыносимо, когда родному и любимому человеку больно.

Видимо, эмоции слишком ярко отразились у меня на лице, потому что Дан аккуратно отобрал у меня край своей футболки, опуская ее.

— С кем там так яростно спорит мать? — спрашивает Титов. — Визг на всю больницу стоит. Ее, если понесло, не остановишь.

Я морщусь, присаживаясь на край койки. Дан перехватывает мою ладошку, сжимая в своей. Машинально поглаживая большим пальцем запястье.

— С папой и заведующим отделением, — приходится признаться. — Она запретила пускать к тебе кого-то без ее разрешения, — жалуюсь, дуя губы. — Меня не пустила.

Дан морщится:

— Она тебе что-то наговорила, Юль? Только честно.

— Ерунда.

— Врешь?

Я пожимаю плечами. Титов качает головой:

— Прости, что вам пришлось познакомиться в подобной ситуации.

— Это точно не твоя вина.

— У моей матери весьма непростой характер. Она неплохая, просто живет, будучи уверенной, что в этом мире существует одна правда. Ее. Какую бы «ерунду» она тебе не наговорила, не слушай и не воспринимай всерьез, — подмигивает Дан.

Я наконец-то нахожу в себе силы улыбнуться. Наклоняюсь, утыкаясь носом Дану в шею. Выдыхаю, чувствуя, как крепче сжимается рука на моих плечах, обнимая. Шепчу:

— Я очень сильно тебя люблю. И очень сильно за тебя испугалась.

— Я тоже тебя люблю, Котенок. Мы справимся.

— Обязательно! — целую Дана в скулу.