Трофеи Пойнтона

— Да, я слежу за ней, я завишу от нее: как я могу иначе? Если я и слежу за ней, чтобы знать, на каком я свете, то я не делаю ничего такого, к чему бы она сама меня не принудила. Я и в мыслях не имел просить вас «избавить меня от нее» и никогда не заговорил бы с вами, если бы не считал, что уже свободен, это она окончательно похоронила нашу свадьбу. Разве она не делала этого с того момента, как стала отодвигать ее? Я выправил все бумаги, уже была разослана половина приглашений. Кто, как не она, вдруг потребовала отсрочки? Я тут совершенно ни при чем; мне ничего другого в голову и не приходило, как довести дело до конца. — Оуэн становился все откровеннее и все увереннее в том, что его откровенность произведет должный эффект. — Она называла это «сделать паузу», чтобы посмотреть, как поведет себя моя матушка. Я говорил ей: матушка поведет себя так, как я ее заставлю. Я говорил, что устрою все в лучшем виде, а она отвечала, что предпочитает устроить все сама. Прямой отказ в малейшей степени мне доверять. А теперь, конечно, — заключил Оуэн, — она доверяет мне еще меньше, коль скоро сие возможно.

Фледа почтила это заявление минутным молчанием.

— Что до последнего, — сказала она, — у нее безусловно есть на то основание.

— Какое, скажите на милость, основание? — Его собеседница, отступая, только всплеснула руками. — Я в вашу сторону даже и не смотрел — если называть это так, — пока она сама не расстаралась! Все время старалась меня подтолкнуть. Я знаю, что делаю. И уверяю вас, у меня все, как надо, — комар носа не подточит.

— Вовсе не как надо — все не так! — в отчаянии воскликнула Фледа. — Вы не должны здесь оставаться! Не должны! — повторила она с твердой решимостью. — Вы вынуждаете меня говорить непозволительные вещи, и я чувствую, что заставляю вас говорить их мне. — И прежде чем он нашелся с ответом, уже другим тоном сказала: — Почему же, если все изменилось, вы с ней не порвете?

— Я? — Казалось, он остолбенел, услышав такой вопрос. — И вы спрашиваете меня об этом? Не вы ли, простите, подсказывали мне, в вашей чудесной манере, как следует мне поступать? Да я не порвал с ней по той единственной причине, чтобы предоставить это ей, чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть.

И тотчас, уже жалея о брошенном вызове, Фледа повернулась к нему.

— Вас ни в чем, решительно ни в чем нельзя упрекнуть, — повинилась она. — Право, не знаю, что за глупые речи вы мне приписываете. Да, вы поступали согласно моим желаниям и все делали верно и хорошо, и это единственное утешение. А теперь ступайте. Все должно исходить от Моны, а если этого не случится, значит, мы слишком много сказали друг другу. Вы должны оставить меня — навсегда.

— Навсегда? — выдавил из себя Оуэн.

— То есть пока все не изменится.

— Все уже изменилось — уж я-то знаю!

Фледа осталась глуха к тому, что он «знает»; она неистово взмахнула руками; казалось, сам дух этого «знаю» вихрем уносится из комнаты. Даже одно напоминание о нем было все равно как еще одно объятие.

— Ничего вы не знаете… и вы должны уйти и ждать! Но не должны терять себя.

Он огляделся вокруг и взял в руки шляпу, словно, несмотря на поражение, главного он все-таки добился и мог позволить себе послушаться в тех пределах, какие требуются для соблюдения формы. Он улыбнулся своей прелестной простой улыбкой — и больше ничего.

— О, я так счастлив, так счастлив! — воскликнул он.

Фледа замялась: ее поведение останется непогрешимым, хотя и приходится прибегать к наставлениям.

— И будете счастливы, если будете во всем безупречны.

Он рассмеялся:

— Я не претендую на безупречность, а вот письмо я сегодня вечером получу.

— Чего же лучше, если это то письмо, какое вы ждете.

На большее ее не хватило, и, произнеся это как можно суше, она погрузилась в молчание, достаточно красноречивое, чтобы полностью лишить Оуэна повода задержаться. Тем не менее он продолжал стоять, играя шляпой и заполняя долгую паузу натянутой смущенной улыбкой. Он от всего сердца хотел подчиниться ее желаниям, чтобы ей никоим образом не показалось, будто он способен воспользоваться преимуществом, которое приобрел; однако было совершенно очевидно, что у него за душой есть что-то еще. И пока он медлил, давая ей тем самым понять, что не все еще высказано, ей на ум пришли две новые мысли. Первая — что его физиономия вовсе не выражает провозглашенного им блаженства. Что же касается второй, то не успела она мелькнуть у нее в голове, как уже оказалась у нее на устах. И приняла форму неожиданного вопроса:

— Когда, вы сказали, должна была вернуться миссис Бригсток?

Оуэн вытаращил глаза.

— В Уотербат? Она собиралась остаться на ночь в Лондоне. Но когда после нашего разговора она распрощалась со мной, я сказал себе: она уедет вечерним поездом. Я, что и говорить, сильно способствовал ее желанию поскорее добраться домой.

— Где вы расстались? — спросила Фледа.

— У станции Уэст-Кенсингтон: ей нужно было в Викторию. Я дошел с ней туда пешком. А разговор наш был по дороге.

На мгновение Фледа призадумалась.