Трое за границей

Таким образом немец сохраняет свою независимость. Лавочник в Германии не виляет хвостом перед покупателем. В Мюнхене я составил компанию одной английской даме в прогулке по магазинам. Привыкнув ходить по магазинам в Лондоне и Нью-Йорке, она ворчала на всякую вещь, которую ей показывали. Это не значит, что товар ей не нравился по-настоящему; таков был ее метод. Она уверяла, что в других местах все это гораздо лучше, и стоит гораздо меньше (это не значит, что она правда так думала, она просто считала, что продавцам говорить лучше так). «Вашему товару не достает вкуса», говорила она хозяину (она, как я сказал, обижать его не хотела, это был ее метод); «у вас все одно и то же», «все уже вышло из моды», «все это так банально», «все это до первой стирки». Хозяин не спорил, не возражал. Он положил вещи обратно в коробки, положил коробки обратно на полки, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.

— Он собирается возвращаться? — спросила дама спустя пару минут.

Это был не сколько вопрос, сколько просто нетерпеливое восклицание.

— Сомневаюсь, — сказал я.

— Почему же? — спросила она в большом удивлении.

— Думаю, — сказал я, — вы ему надоели. Скорее всего сейчас он, за этой дверью, курит трубку и читает газету.

— Ну и лавочник! — сказала моя знакомая, собирая пакеты в кучу и негодующе покидая лавку.

— У них так, — объяснил я. — Вот он товар. Нужен, берите. Не нужен, нечего ходить и морочить голову.

В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низенький англичанин рассказывает историю, о которой я бы на его месте не распространялся.

— Торговаться с немцем, — сказал низенький англичанин, — бессмысленно. Они, похоже, не понимают, что это такое. В витрине на Георгплатц вижу первое издание «Разбойников»[33]. Захожу, спрашиваю, сколько стоит. За прилавком какой-то подозрительный тип. «Двадцать пять марок», говорит, и продолжает читать. Я говорю, что вот только несколько дней назад видел такую же, только лучше, за двадцать. Ну, так всегда говорят, когда покупают, это всем ясно. Он спрашивает «Где?». Говорю, в Лейпциге, в одном магазине. Ну, поезжай в Лейпциг, говорит, и покупай там. Как ему все равно, куплю я ее или нет. «Ну так за сколько уступите», говорю. «Я вам уже сказал», говорит, «двадцать пять марок». Раздражительный такой тип оказался. «Да она того не стоит», говорю. «Я не говорил, что стоит, или как?», и сверкает глазами. «Даю десять марок», говорю. Ну, думаю, может быть сговоримся на двадцати. Он поднимается. Ну, думаю, сейчас выйдет из-за прилавка и достанет мне книгу. Нет, подходит прямо ко мне. А сам тип увесистый… Хватает меня за плечи, вытаскивает меня на улицу, и захлопывает за мной дверь. Я никогда в жизни не был так удивлен.

— Но книга ведь стоила таких денег? — предположил я.

— Конечно стоила, — ответил низенький англичанин. — Стоила еще как! Но разве же так торгуют?

Если немецкий характер что-нибудь да изменит, это будет немецкая женщина. Сама она меняется быстро — прогрессирует, как говорим мы. Десять лет назад ни одна немка, которая дорожит своей репутацией и рассчитывает выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня они колесят по стране тысячами. Старики качают головами; молодые догоняют и едут рядом. Еще не так давно в Германии считалось, что женщине не подобает кататься на катке по внешнему кругу. Умение кататься правильно, как считалось, заключалось в том, чтобы безвольно повиснуть на каком-нибудь родственнике мужского пола. Теперь она отрабатывает восьмерки самостоятельно, пока какой-нибудь молодой человек не устремится на помощь. Она играет в теннис, и я даже наблюдал, с безопасного расстояния, как она управляет двуколкой.

Блестяще образованной она была всегда. В возрасте восемнадцати она говорит на двух или трех языках, и уже успевает забыть больше, чем средняя англичанка прочтет за всю жизнь. До сих пор дальнейшее образование бывало для нее пустой тратой времени. Выйдя замуж, она удалялась на кухню, и торопилась выбросить из головы все, что бы освободить место для искусства плохо готовить. Но я полагаю, она начинает понимать, что женщина не обязана класть все свое бытие на алтарь домашней каторги, равно как и мужчина не должен превращать себя только в деловую машину. Представим, что она взрастила тщеславие и стремится принять участие в общественной и государственной жизни. Тогда-то на немце и скажется влияние своей супруги, женщины здоровой телом и поэтому крепкой духом, и это влияние обязательно будет долгим и всесторонним.