Трое за границей

Что он должен был сделать — что сделал бы любой здравомыслящий человек, овладев наконечником шланга — закрыть кран. После этого он смог бы сыграть поливальщиком в футбол, или в бадминтон, по выбору, и двадцать или тридцать человек, которые прибежали бы на подмогу, только разразились бы аплодисментами. Он же задумал, как объяснил нам впоследствии, отобрать у негодяя кишку и, в наказание, окатить его самого. Сам негодяй, как следовало, задумал то же самое, а именно сохранить кишку как оружие, посредством которого Гарриса измочить. В результате, разумеется, оказалось, что все живое и неживое в радиусе пятидесяти ярдов вымокло насквозь (кроме самих Гарриса с поливальщиком).

Один взбешенный джентльмен, который так вымок, что своя дальнейшая судьба его уже не интересовала, выскочил на арену и вступил в схватку. Все втроем они продолжили выметать кишкой перекресток. Они возносили ее в небеса, и вода обрушивалась на присутствующих муссонным ливнем. Они обращали ее к земле, и вода устремлялась бурливым потоком, который сбивал людей с ног — или мочила струей в живот, сгибая каждого пополам.

Никто из троих не ослабил хватки и не оставил кишки; никто из троих не выключил воду. Казалось, они сражались с некой слепой стихией. Через сорок пять секунд, как сообщал Джордж, который засек время, они полностью очистили прилегающую территорию от всего живого (за исключением одной собачонки, которая, сочась как водяная нимфа, каталась под струей сбоку набок, все же храбро пытаясь и пытаясь вскочить на ноги, вызывая на поединок силы ада, восставшие, как ей, по-видимому, показалось, из преисподней).

Мужчины и женщины, побросав велосипеды, бросились в лес. Из-за каждого мало-мальски подходящего дерева выглядывало по мокрой разгневанной голове.

Наконец, на поле битвы появился здравомыслящий человек. Бросив вызов смерти, он дополз до гидранта и завинтил кран. Затем из-за четырех десятков стволов начали выползать человеческие существа; кто вымок больше, кто меньше, но выраженьице про запас было у каждого.

Сначала я даже начал прикидывать, как будет сподручнее транспортировать в гостиницу останки Гарриса — на носилках или в просто в бельевой корзине. В данном случае, я считаю, жизнь Гаррису спасла расторопность Джорджа. Оставшись сухим и будучи потому в состоянии бегать быстрее, он опередил толпу. Гаррис хотел было начать объяснения, но Джордж его оборвал.

— Садись, — приказал Джордж, вручая ему велосипед, — и дуй. Они не знают, что мы с тобой. Можешь нам полностью доверять. Мы не сдадим тебя. Мы будем болтаться сзади и путаться у них под ногами. Начнут стрелять, езжай зигзагами.

Я хочу, чтобы эта книга оставалась строгим перечнем фактов, нетронутых никакой фантазией, и, таким образом, представил описание данного инцидента Гаррису — дабы в повествование не вкралось ничего постороннего; чтобы оно оставалось правдой, только правдой и одной лишь правдой.

Гаррис считает, что описание гиперболизировано, но, тем не менее, признает, что один или два человека действительно могли быть «обрызганы». Тогда я предложил ему стать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, после чего попытать у него дополнительно, насколько корректен мог быть термин «обрызганы». Но он отказался от эксперимента. Далее, Гаррис настаивает, что в катастрофу не могло попасть более шести человек максимум, и что число сорок — нелепое преувеличение. Я предложил вернуться с ним вместе в Ганновер и навести по этому вопросу конкретную справку, но это предложение он отклонил равным образом. Таким образом я считаю, что мой рассказ является корректным и сдержанным изложением события, о котором известное число ганноверских жителей с горечью вспоминает по сей самый день.

Мы уехали из Ганновера в тот же вечер и прибыли в Берлин как раз вовремя чтобы поужинать и пройтись перед сном. Берлин разочаровывает — в центре от людей некуда деться; окраины безжизненны; единственная достопримечательность, улица Унтер-ден-Линден, попытка совместить Оксфорд-стрит с Елисейскими полями, не производит никакого впечатления ровным счетом (для своих размеров широковата); берлинские театры изысканны и очаровательны, игре актера в них придается большее внимание, чем костюму и декорациям, репертуар часто меняется, успешные вещи идут снова и снова (только не каждый день, так что вы можете неделю подряд ходить в один и тот же берлинский театр и каждый вечер смотреть новую пьесу); опера не заслуживает внимания; оба мюзик-холла отличаются пустой пошлостью и банальностью, устроены плохо (слишком просторные и потому неуютные). В берлинских кафе и ресторанах самое оживленное время с полуночи до трех утра. Причем большинство завсегдатаев в семь снова уже на ногах. Или берлинец разрешил величайшую проблему современности, как обходиться без сна, или, вместе с Карлайлом, взгляд его устремлен в Вечность.