Трое за границей

Наконец, в этой книге не будет описаний природы. С моей стороны это не лень. Это самоконтроль. Нет ничего легче, чем описывать природу. И нет ничего труднее (и бессмысленнее), чем это читать. Когда Гиббону*, описывая Геллеспонт, приходилось полагаться на выдумки путешественников, а Рейн английским студентам был знаком главным образом по «Запискам» Цезаря*, каждому бродяге надлежало, по мере своих способностей, описывать, неважно как далеко это было, все, что он увидит. Д-р Джонсон, который ничего кроме пейзажа Флит-стрит, в общем-то, и не знает, прочтет описание торфяного болота в Йоркшире с удовольствием и практической пользой. Кокни, который никогда не забирался выше Кабаньего хребта в графстве Суррей, описание Сноудона прочитает с замирающим сердцем.

Но мы — вернее, паровой двигатель и фотографический аппарат для нас — все это переменили. Человек, каждый год играющий в теннис у подножия Маттерхорна, а в бильярд — на вершине Риги, не скажет спасибо за доскональное скрупулезное описание Грампианских гор. Среднему обывателю, какой знаком с дюжиной картин маслом, сотней фотографий, тысячью журнальных иллюстраций и парой панорам Ниагарского водопада, образное описание данного объекта утомительно.

Один мой друг-американец, человек образованный, любящий поэзию просто и без затей, как-то сказал мне, что посредством фотоальбома за восемнадцать пенсов приобрел такое точное и исчерпывающее представление об Озерном крае, какое не получил из сочинений Кольриджа, Саути и Вордсворта, взятых вместе*. Также помню его замечание насчет всего предмета литературных описаний природы: за такое он будет признателен автору так же, как за многоговорящее описание блюд, только что бывших у автора на обед. Правда, это имело отношение к другому вопросу — именно к вопросу о компетенции каждого вида искусства. Точка зрения моего друга была такова: как краски и холст представляют собой средства, непригодные для написания романа, так же образное описание, даже в лучшем виде, — не более чем неуклюжая попытка передать впечатление, какое гораздо лучше получить глазами.

Что касается этого вопроса, в моей памяти отчетливо сохранился один жаркий школьный день. Был урок английской литературы. Вначале нам дали читать какое-то длинное, но в остальном терпимое стихотворение. Как звали автора, я, к своему стыду, забыл (также как забыл название стихотворения). Мы закончили чтение, захлопнули книги, и учитель, добродушный седой джентльмен, предложил своими собственными словами пересказать только что нами прочитанное.

— Расскажите мне, — предложил учитель воодушевляюще, — о чем же здесь говорится?

— Здесь, сэр, — сказал первый мальчик (набычившись и с явным конфузом, словно вопрос был такой, какого сам бы он никогда не затронул), — говорится о деве.

— Верно, — согласился учитель. — Только расскажи своими словами. «Дева» у нас, в общем-то, не говорят... Скажем «девушка». Итак, здесь говорится о девушке.

— О девушке, — повторил наш первый ученик (от нового слова смутившись только сильнее), — которая жила в лесу.

— И что это был за лес?

Мальчик исследовал свою чернильницу, затем посмотрел в потолок.

— Ну, ну, — напустился учитель, теряя терпение, — вы читали про этот лес целых десять минут. Что-то ты ведь можешь про него рассказать?

— Кривые дерева, сплетенные их ветви, — отозвался наш лучший ученик.

— Нет, нет, — перебил учитель. — Не надо мне повторять текст! Перескажи своими собственными словами, что это был за лес, где жила девушка.

Учитель в раздражении топнул, отчего первый ученик чуть не подпрыгнул:

— Лес как лес, сэр.

— Скажи ему, что был за лес, — учитель вызвал второго ученика.

Второй мальчик сказал, что это был «зеленый лес». Это привело учителя в еще большее раздражение. Он обозвал второго ученика болваном (хотя я, вообще говоря, не понимаю, за что) и обратился к третьему, который в течение последней минуты, очевидно, сидел на раскаленной сковороде, размахивая правой рукой как испорченный семафор. (Секунду спустя он бы не вытерпел, независимо от того, вызвал бы его учитель или не вызвал, — он уже покраснел от натуги, унимая свою эрудицию.)

— Лес был темный и мрачный! — воскликнул третий мальчик, испытав огромное облегчение.

— Лес был темный и мрачный, — повторил учитель с нескрываемым одобрением. — А почему он был темный и мрачный?

Третий мальчик и здесь оказался на высоте:

— Потому что туда не попадало солнце!

Учитель понял, что открыл классу поэта.

— Потому что туда не попадало солнце, или, вернее, потому что солнечные лучи не могли проникнуть туда. А почему солнечные лучи не могли проникнуть туда?

— Потому что, сэр, листва была слишком плотной!

— Превосходно! — кивнул учитель. — Девушка жила в темном и мрачном лесу, сквозь сень листвы которого солнечные лучи не могли проникнуть. Так, а что в этом лесу росло?

Он вызвал четвертого мальчика.

— Деревья, сэр.

— А еще что?

— Поганки, сэр. (После паузы.)

Насчет поганок учитель был не вполне уверен. Однако, сверившись с текстом, убедился, что мальчик был прав — поганки упоминались.