Трое под одной крышей

— Ну и что ты теперь плачешь?

Аленка зарыдала в голос.

— Сама обидела подругу, а теперь ревешь…

— Я не обидела, я только сказала ей: «Ниночка, пожалуйста, не нажимай так сильно на фломастеры».

— Я слышал, как ты сказала. Нетактично. По-хамски.

Из кухни пришла Мара. Руки у нее были в тесте, фартук в муке. Стоя в дверях, она молча переводила взгляд с дочери на мужа.

— Ты хоть на минутку поставь себя на место Нины. Как бы ты себя чувствовала? Вот подумай и скажи мне.

— Я тебе ничего говорить не буду!

— Почему?

Вот тогда-то и прозвучали эти слова:

— Если хочешь знать, я с тобой вообще разговаривать не буду. Потому что ты мне вообще никто!

Хорошо она его саданула! Полтора года усилий — и все напрасно, все пошло прахом!

— Ты паршивая девчонка, — закричала Мара, — подругу обидела, Алешу обидела… Я даже не знаю, как мне тебя любить…

— Пусть он забирает свои паршивые фломастеры!

— Давай их сюда. Ты совершенно не заслуживаешь, чтобы тебе делали подарки.

— А ты меня давно уже не любишь! Тетя Ира сказала, кто любит своих детей, тот не приведет им чужого папу. А ты привела! Легкой жизни захотела!

Мара подняла измазанную руку к дрожащим губам. Алексей почувствовал, что пришла минута, когда вмешаться необходимо. Он подхватил невесомое тростниковое тельце Аленки, жмурясь от пронзительного вопля, потащил ее в коридор, оторвал ее от себя в темной ванной, запер дверь на задвижку и вернулся в комнату.

Мара стояла у окна и смотрела на серый двор. Алексей растянулся на тахте и демонстративно взял газету. Букв он не видел. Через две комнаты и переднюю рыдания доносились вполне явственно.

— Мамочка моя родненькая, мамочка моя дорогая, пожалей ты меня, заступись за меня… Мамочка моя родная…

После этой мольбы последовала выжидательная пауза.

«Если это ее проймет и она побежит спасать своего ребенка — тогда вся наша жизнь насмарку. Поработит нас эта девчонка», — думал Алексей с тем большей горечью, что и его самого пронзил этот жалобный вопль, выраженный по всем канонам русских классических сказок.

Но Мара от окна не отходила. Что она там чувствовала, он представлял себе не очень отчетливо. В напряженной тишине он ждал от нее хоть одного слова, но она молчала. Тогда заговорил Алексей бодрым и ровным голосом:

— Пойду погляжу, может быть, хватит.

Открыв дверь темницы, он миролюбиво спросил:

— Ну как, кончила плакать?

Рев внезапно прекратился, и вполне деловитый, хотя прерывающийся голос ответил:

— Нет еще… приходи попозже… только недолго…

Мара прошла на кухню и принялась за свои дела. Она очень аппетитно месила на столе большой ком желтого теста. Алексей погладил ее по плечу.

— Ничего, ничего, Алешенька, все правильно, — сказала она.

В ванной было тихо и темно.

— Ну, теперь кончила?

— Кончила, — с глубоким всхлипом ответила Аленка и взволновавшим его жестом полной доверчивости протянула навстречу руки. На него пахнуло жаром разгоревшегося от слез лица. Он отнес ее на кухню, внезапно растроганный этой незлобивостью до сжатия в горле, и чуть было не наговорил каких-то расчувствованных слов, но Мара трезво ввела их жизнь в нормальное русло:

— Я тебе оставила кусочек теста. Если хочешь, слепи Шурику пирожок.

— С яблоками или с вареньем?

Алексей не успел дочитать газету, как липкие от варенья руки обхватили его за шею.

— Я нечаянно сказала, что твои фломастеры паршивые. Они очень хорошие.

Он не стал выяснять, было ли это скрытое извинение или просто страх потерять фломастеры. Он и Маре не позволил «поговорить по душам» с Аленкой.

— Лучше ничего не фиксировать. Это ведь не ее слова. Она их от кого-то услышала и носила в душе как занозу.

— Придумываешь ты, — сказала Мара. — Какая там заноза. Отлично знаю, кто при ней высказывается. Это Ирина Павловна, Ниночкина мамаша. Она героиня. Она своего ребенка воспитывает без всякой помощи. Носит свое одиночество, как орден. Между прочим, красивая женщина. А моей дуре пора бы уже понимать, что к чему.

Все-таки не стоило смиряться с тем, чтобы кто-то безнаказанно внушал девочке чувство ущербности. Изорвав несколько черновиков, Алексей написал письмо:

«Уважаемая Ирина Павловна! Я вас очень прошу никогда не высказывать мнений и суждений по поводу нашей семейной жизни в присутствии Аленки. Алексей Камнев».

Он отнес это письмо в дом, к которому раза два провожал по вечерам Нину, и бросил его в дверную щель двадцать третьей квартиры. Ответа он не ждал, но Ирина Павловна ему позвонила:

— Я достаточно взрослый человек, чтобы кто-то мне делал замечания. А меньше всего — вы! — И хлопнула трубку, оставив последнее слово за собой.

А почему, собственно, меньше всего он? Чем он хуже других? Алексей был уязвлен и ничего не сказал Маре ни о письме, ни о телефонном разговоре.

Случайно найденные «воспитательные методы» оказались действенными и были приняты на вооружение. Теперь, когда у Аленки случались истерические взрывы, достаточно было спросить: «Может быть, тебе хочется посидеть в ванной комнате?» — и девочка иногда сразу затихала, а иногда с вызовом орала: «Хочется, хочется!» Но едва Алексей сбрасывал ее с рук, раздавался вполне трезвый голос: