Трое из навигацкой школы

— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.

— Садись сюда, — он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково — совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…

— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.

— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.

— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.

Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.

— Дай я, — пододвинулся Алексей.

— Нет, нет. Я сама.

Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.

— Зачем ты пришел?

— Увезти тебя отсюда.

— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. — Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…

«В Смоленске… — эхом отозвалось в душе Алексея. — А почему бы не в Смоленске»? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб. «Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство…» Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.

— …Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу — матушка кричит, да так страшно: «Сокол мой, навсегда…» Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: «Трогай!», а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас — не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было — вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка — сестра Феофана — и шепнула мне слово: «постриг». «Беги, — говорит, — из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры!» Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала: «Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит», а казначейша Федора: «Да что она может решить? За нее все мать-покойница решила. Кому она теперь нужна? Одна на всем свете». Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась: «Мыслимое ли дело — с гардемарином бежать!» Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты. «Смирись! Умерь гордыню!» — говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою… Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь: «Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель?» Вот от этих слов мне страшно стало. Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как «погибель души, греховные страсти»… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плача, на подвиг во имя Веры — то нет правды на земле!

— Есть! — воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть — правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.