Трое

Поезд шел по Искрскому ущелью. Иван возвращался издалека, усталый, измученный плохим настроением. Еще в начале дороги в нем что-то будто померкло, его охватила знакомая беспричинная и потому безнадежная непреодолимая тоска. Полупустые купе, чужие лица, мерный стук колес, человек, лузгающий семечки и выплевывающий шелуху в окно, женщина в чулках со спущенными петлями, (зачем ей чулки посреди лета!), три школьницы, болтающие о школьных мелочах, собственная тревожная рассеянность — все это наполняло его безысходной неподвижной тоской, ощущением того, что это невыносимое состояние навсегда останется с ним. В дополнение к этому — чувство полной бессмысленности всего. Может быть причиной такого настроения была его обостренная чувствительность, усталость, однако никогда он не чувствовал себя так плохо, не впадал в такое отчаяние.

День был солнечный. Всю ночь лил дождь, прибывшая в реке вода неслась быстрая и мутная, зеленый мир вокруг казался чистым, умытым.

Подъезжали к Лакатнику. Чтобы как-нибудь рассеяться, он вышел в коридор и стал у окна. Ни о чем не хотелось думать. Перед ним высились белесые, с коричневатыми оттенками по вершинам, скалы Лакатника — величественные, первозданно монументальные, по-дикому неприступные и, как ему показалось, гордые, полные вечного презрения ко всему, что ползет внизу, у их подножия. Над ними распростерлось небо — безоблачное, чистое. И ничего больше. Скалы и небо. В сочетании этих двух несоизмеримых стихий была удивительная гармония, поразительная ошеломляющая красота. Синее, серовато-белое, с коричневатым оттенком, и золотая пыль солнца. Было что-то поразительное в дикой хаотической красоте скал и этой прельстительной чистоте неба…

Иван высунул голову в окно. Глаза его широко открылись, он дрогнул, и в груди его закипел восторг. Ему хотелось соскочить с поезда, задержать это мгновенье, приблизиться к этому миру, слиться с ним, утонуть в этой красоте…

Неожиданно он погрузился в фанатическое благоговение перед жизнью. От мучительной тоски, от безысходного отчаяния не осталось и следа. Благоговение породило радость, неудержимую радость. Куда бы он ни посмотрел, он встречал новую, незнакомую радость, беспричинную и такую светлую. Поезд уже давно миновал скалы, а восторгу его все не было границ. Так продолжалось и на следующий день, и на третий…

Вернувшись домой, он начал размышлять о случившемся, как-то естественно, непосредственно, будто не он, а другой, глубоко живущий в нем человек воскликнул:

— Не чудесно ли, что углерод, кислород, водород, сера и другие химические элементы среди несметных биллионов всевозможных комбинаций сочетались таким образом, что на земле появился я, человек Иван Дойчинов! А не какой нибудь другой предмет, организм, существо! И как велико мое преимущество перед этими биллионами комбинаций, которые так и не осуществились, чтобы появился именно я! Чтобы я выплыл из небытия и прожил жизнь высшего порядка! Не достаточно ли этого, чтобы по-новому осмыслить всю свою жизнь, независимо от того, что в ней произошло или произойдет в будущем? Разве не верх безобразности и ничтожества забыть об этом великом преимуществе!

Для Ивана это было откровением. Вырисовывались горизонты новой, как ему казалось — безграничной свободы.

«Я живу!»

Это давало ответ на все странные вопросы, мучительные и нелогичные вопросы, которые возникали в его сознании, когда с высоты физико-математических законов он пытался подсмеяться над жизнью.

Через несколько месяцев Иван почувствовал, что его открытию чего-то не достает. И поэтому, несмотря на всю свою огромную силу, оно не так безоговорочно удовлетворяет. Но чего именно не доставало, Иван понять не мог. Постепенно дни его вернулись в прежнюю колею, и он почти забыл о чувстве, взволновавшем его в поезде при виде скал Лакатника. И вот теперь он вспомнил о пережитом тогда, выбираясь из лап смерти.

— Да, — подумал он, снова охваченный волнением. — Теперь я знаю, чего мне не доставало! Это то же, о чем говорил капитан: «Нельзя быть только живой тварью, которая радуется, что существует, все время предусмотрительно помнит о своих ничтожных размерах и довольна, что может размножаться!» Человек должен обладать способностью жертвовать собой во имя великой и прекрасной жизни! Или, как говорила эта фантастка Марта, — уметь отдать всего себя целиком, без остатка. До сих пор именно этого мне не доставало. Когда я тогда закрывал ворота, у меня еще этого сознания не было, я делал все автоматически, по инстинкту! Теперь другое дело! И если мне теперь надо будет сделать то же, то я закрою ворота, зная, что могу потерять жизнь, которую так люблю! Этого во мне не было, но зато было у Сашо, у Младена и, конечно, у капитана! Это не просто смелость. Это способность!

— Я живу! — продолжает он. — И сознаю все преимущества, всю прелесть жизни. Но тем больше я счастлив и тем больше горд, что в любую минуту готов пожертвовать жизнью! А это уже высшее проявление человеческой свободы!