Тризна

Светка под струей горячей воды разогревала рожок с чаем, оберегая сонное выражение лица, чтобы не спугнуть сон.

– И ночевал бы у своих дружков! – как любящая мамаша, напускающая на себя строгость. – Что у тебя со щекой? Ты что, дрался с кем-то?

– С самим собой. С предателем человеческого величия.

Светка внимательно пригляделась к нему и залилась радостным смехом:

– Пьяный муж явился! – и поспешно зажала себе рот, чтобы не услышали соседи.

Он целовал тугое от смеха лицо, и вдруг екнуло сердце:

– Ой, Свет, я рублей четырнадцать пропил!

– Смешно: ты – и «пьяный муж»! – она начала его поддразнивать, будто ребенка, воображающего себя взрослым: – Сам оделся, сам в магазин идет, четырнадцать рублей, напился – все как у больших!

– Ты меня ревновала когда-нибудь?

– Я же знаю, что ты мой! Не буду же я маму ревновать, что она с кем-то другим смеется. Нет, правда, что у тебя со щекой?

– А если бы кто-нибудь захотел делить меня с тобой?

– Ну вот еще… кому ты нужен!

– У женщин иногда бывают извращенные наклонности…

– Вот разве что. Вообще-то мне нравится, когда ты имеешь успех. Какой, думаю, он у меня добрый мо́лодец! Совсем как большой! Сегодня мама приезжала, она такая прелесть! Смотрит на Костика и говорит: не знаю, чего вам еще не хватает, вот в Африке каждый пятый ребенок умирает от кори. Господи! – Светка с ужасом символически поплевала через левое плечо раз десять вместо положенных трех. – А я ей говорю: мама, мы все-таки еще не так плохо живем, чтобы нас утешать Африкой.

– Да, может, они в Африке и посчастливее нас, не замахиваются на невозможное. Хотя только ради невозможного и стоит жить.

Теперь Олег при первом же треньканье будильника ударом по макушке затыкал ему глотку и ровно в шесть вскакивал на ноги, не дав себе ни секунды понежиться. Труднее было не дать себе ухватиться за бумагу с ручкой, – за ночь обязательно накапливались какие-нибудь догадки, – а сразу же накинуть куртку на голое тело и гнать себя на улицу, чтобы без передышки расчистить до шоссе нападавший за ночь снег, – иначе пришлось бы набрать его в ботинки и потом ходить весь день с мокрыми ногами.

Затем, предсмертно вздохнув, он растирался снегом, выбирая, где почище, и бежал домой смывать грязные струйки. Короткая, но энергичная зарядка на тесноватой для этого кухоньке, – делая отмах ногой, он время от времени врубал пяткой по столу или по холодильнику, потому что в тот миг ему приходила в голову новая блестящая идея; в этих случаях приходилось бежать на электричку, слегка прихрамывая. Все было расписано по минутам для самомобилизации, а также для того, чтобы закончить утренние дела до появления Николая.

После работы он стремглав летел на электричку, шедшую без остановок, – нужно было сменить Светку, которая устроилась подрабатывать уборщицей в местный Домишко культуры. Он пытался где-нибудь подхалтуривать, хотя бы репетитором, но она уперлась намертво: «Ты должен работать и ни о чем не беспокоиться!»– поэтому дома тем более стыдно было терять время. Денег не хватало, хотя и родители кое-что подкидывали. А Светку так и тянуло покупать всякую «необходимую» ерунду.

Если Костик начинал капризничать, он брал его на руки и писал у него на тугом щенячьем животике, чем тот оставался совершенно доволен. Работал до тех пор, пока пятнышки на скатерти и на обоях не начинали превращаться в мух – двигались, если не остановить их взглядом в упор. А однажды он испугался собственной руки – вздрогнул, когда что-то мелькнуло у глаза (Костик-то уже не пугался собственных ручек). Тогда он делал разминку, что Костику тоже чрезвычайно нравилось, и читал ему что-нибудь ритмическое из хороших поэтов, – мало ли как это откладывается! А потом буквально до посинения жал двухпудовую гирю.

После нескольких сеансов самоистязания он окончательно чувствовал свой мятущийся дух успокоенным. И отпускал подспудный страх, что он может так вот впустую промаяться до седых волос – будет кому-то показывать пожелтевшую папку, как Гребенкин…

Всевозможная бытовая бестолковщина теперь почти не раздражала, потому что, во‐первых, он никак не мог на ней сосредоточиться, а во‐вторых, она ему даже льстила своим несоответствием высоким парениям его души – все по той же испытанной эстетике «гений умер в нищете». Только очереди сердили его – слишком быстро кончались, а он только-только успевал выстроить в уме домики, осмотреть которые сегодня собирался. Зато сам он раздражал всех – тем, что не мог сразу сообразить, ради чего он тут стоит.

Грубости – те, которые все-таки доходили до него сквозь сосредоточенность, – иногда даже забавляли, в силу того же идеала «гений умер в нищете», а иногда и наполняли чувством превосходства: из-за чего только люди не бесятся! Вот он по три раза на дню взлетает до небес и разбивается оземь – что ему вся эта муравьиная суета.

Чтобы набраться сил, он не сразу принимался искать ошибку в очередном решении и некоторое время наслаждался, чувствуя себя победителем. Да кое-что ему таки и удалось, для дипломной защиты хватит.