Триумвират

– Здгавствуйте, господа офицегы… Меня зовут Шмуль Нахамсон, и таки я являюсь стагостой етого местечка.

– Здравствуйте, почтенный. Чем обязаны визиту? – Дольский, несмотря на некоторый комизм ситуации, полностью серьезен. – Что-то случилось?

– Господин офицег, слава Всевышнему, нет. Но мы очень опасаемся, что может случиться…

– Проходите сюда, садитесь, отдохните с дороги. – Оборачиваюсь к немцу. – Stuhl![3]

Тот со всей поспешностью, на какую способен, ставит поёрзанный венский стул перед удивленным до невозможности стариком. Несколько секунд на раздумье, потом осторожность старого еврея берет верх.

– Господин офицег, я очень благодаген, но лучше я постою… Таки я только хотел попгосить господ офицегов, чтобы ваши смелые солдаты не забигали у нас последнее. Эта зима была очень суговой, и, несмотгя на то, что некотогые люди умегли на тяжелой габоте, еды осталось очень немного…

– Не понял, кто-то из наших пошел по домам?

– Нет, что вы, господин офицег! – Старик взволнованно выставляет перед собой морщинистые руки. – Я таки хотел пгосить, чтобы етого не случилось!

– Виноватый, вашбродь… – подает голос уже наевшийся Феськин. – Оне тож на узкоколейке работали. Да и германцы всех ихних баб снасильничали…

– Да, гегманские солдаты очень плохо обходились с нашими женщинами… – Староста печально качает головой. – Нескольких даже убили за то, что они не хотели…

Ну, ни фига себе в сказку попали!.. Анатоль с полувзгляда понимает невысказанное и одобрительно кивает.

– Вот что, почтенный… Как представитель русского командования разрешаю забрать все продовольствие, оставшееся на складе. И сено для скота – тоже, если он остался. Мы сейчас загрузим несколько саней и отвезем консервы в деревню. Надеюсь, вы сможете справедливо распределить продукты среди людей?

Старик от услышанного превращается в соляной столб, затем пытается бухнуться на колени, чего мы ему, конечно, не позволяем, и в состоянии обалдения удаляется нести «благую весть» своим соплеменникам. А я, достав папиросу, пытаюсь задуматься о смысле бытия, но мое внимание снова привлекает унтер Феськин.

– Вашбродь, дозвольте обратиться!.. А чегой будет с германцами?.. Ну, которых ваши возле барака спутали?..

– Пока еще не решил… Курить хочешь? На, бери на всех, – протягиваю ему портсигар, заметив жадный взгляд и то, как он втягивает в себя воздух.

– Благодарствуем, вашбродь!.. – Бедолага бережно вытягивает четыре папиросины и продолжает: – Есть там фельдфебель, толстый кабан такой… Старшой у них… Отдайте эту сволочь нам, а, вашбродь? Христом Богом молим!..

– И что вы с ним делать будете?

– А то же, што и он с нами делал! Во, гляньте! – Феськин поворачивается ко мне спиной, задирая вверх остатки гимнастерки… Ох-х! Твою ж мать!.. На спине нет живого места, сплошные багрово-синие рубцы с черными струпьями запекшейся крови. И давние, почти затянувшиеся, и новые, еще вчера, наверное, кровоточившие. Ну, с-суки!.. Михалыч, оторвавшись от окна, тоже смотрит на исполосованную кожу, затем подходит и очень тихо, чтобы никто больше не услышал, шепчет мне почти на ухо:

– Денис, не как командира, как брата прошу… Разреши… Не можно такое спускать…

Можно подумать, что я – против! Только добавим пару штрихов к общей картине.

– Вам не отдам. Вы его в два удара прибьете. Вот посмотреть – пожалуйста. Михалыч, выпиши этой сволоте тридцать горячих, только так, чтобы от первого до последнего удара он все прочувствовал. А вам, братцы надо еще прибарахлиться. Надеюсь, не обидитесь, если предложу переодеться в германское на время?..

Пленные зольдатены, если, конечно, после всех их подвигов к ним применимо это слово, стоят по стойке «смирно» возле столбов. С нарушением формы одежды, потому как сапоги и шинели нашли новых хозяев. И смотрят испуганными глазами на свое начальство, которое только что привязали к столбу спиной вперед. Митяев показывает мне найденную плетку.

– Со знанием дела соорудили, даже пуля вплетена. Не нагайка, конечно, но такой и с одного удара убить можно.

– Михалыч, мы же договорились – тридцать и не меньше.

Видно, ганс немного знает русский язык, потому что начинает что-то мычать сквозь кляп. Или просто почуял, чем всё должно закончиться. Феськин, стоящий рядом, буквально выплевывает ему в лицо:

– Што, гнида, мычишь?! А как над нами измывался, сволочь?.. Вашбродь, ну дозвольте хочь по разу!..

Егорка притаскивает ведро с водой, наверное, чтобы приводить в чувство фельдфебеля, и одним движением ножа распускает китель на спине на две половинки. По штанам немца расползается вниз мокрое пятно…

– Хорошо. Михалыч, дай им «инструмент».

После восьмого удара мычание затихает, и, пока тушку приводят в чувство, один из освобожденных бойцов вдруг выхватывает плеть из руки товарища и, подскочив к стоящим гансам, со всего маха крест-накрест хлещет одного из них по лицу. Немец с жалобным воплем рушится в снег, разбрызгивая красные капли, а мститель пытается затоптать лежащего с диким криком:

– Ты, сука подлая, не забыл, как дружка мово Кольку кончил?..