Триумф. Поездка в степь

Семейные апартаменты Гусак-Гусакова тоже преобразились с предыдущего визита. Полотняные занавески на окне вышиты цветочками. В углу возник «боженковский» зеркальный шкаф. Посередине квадратный стол и — венские между прочим — стулья. Определенно из гарнитура и не дешевые, с парчовой обивкой. Шляпка гво́здика — розеткой. Сбоку втиснута никелированная кровать с шарами, под кружевной накидкой. Где купил? Мебелью в городских магазинах почти не торгуют. На стене гобелен — олени и волки у лесного озера. Подарила хозяйка, контр-адмиральша. Исчезла зато матерчатая дачная койка, исчез хромой табурет, исчезли грязные веревки и кипы газет. Ящик из-под американской тушенки скрывала коричневая салфетка с кистями. На ней возвышалась длинноногая синяя ваза, из которой торчала бумажная гвоздика и крашенный зеленым султан ковыля.

Гусак-Гусаков завершал, верно, не первый тост:

— Я желаю поднять бокал за дядю Мишу. Благодаря ему я имею меблировку, без которой мое благополучие — мыльный пузырь. Правда, Валя? Ура, дядя Миша!

— Старший товаровед обязан уконтрапупить любую квартиру, на любой вкус, — подтвердил слабым голосом толстяк, который работал в магазине напротив Бессарабии. — Директор может, конечно, дворец обмебелировать, а я вот без ложной скромности — будуар для супруги Гусак-Гусакова, — и он хмельным жестом обвел обновленную комнату. — И люльку для младенца прикажу плотнику сварганить.

Все чокнулись стаканами и, обидно не обратив на нас внимания, выпили. Реми́га сидел рядом с серьезной и красивой женщиной. Сатановский — Актер Актерыч — давний приятель Васи, широкоплечий весельчак, известный тем, что расплачивался за сигареты контрамарками, рассказывал ей, очевидно, смешную историю, не забывая регулярно подкладывать на свою тарелку шпроты. Количество шпрот в банке катастрофически уменьшалось. Рядом с ним, по другую руку, тоже сидела женщина и тоже красивая и серьезная. В самой неловкой позе, стесняясь, на краю стола приютился популярный среди мальчишек немой нищий Иоська-чех. На перекрестке Ольгинской и Николаевской и при наших, до войны, и при немцах, в оккупацию, и снова при наших, после освобождения, он с утра до вечера зимой в перчатках с обрезанными пальцами, а летом под дырявым парусиновым зонтиком тягуче наигрывал на ободранной скрипке. Внутри инструмента, однако, читалась по латыни надпись — «подделано Страдивари». На железном треножнике Иоська укрепил цыганский бубен и медные тарелки, которыми с помощью хитроумного приспособления фокуснически аккомпанировал себе. По воскресеньям он приползал на Собачью тропу. Вася, съехавший с панталыку от шнапса и жалости к собственной персоне, яростно требовал:

— Эй, Иоська, шпарь мое танго без всякой остановки…

И немой механически пиликал Его танго без всякой остановки, а Гусак-Гусаков, если боевая подруга Валька отсутствовала, танцевал в обнимку с подушкой, одноруко ее тиская и ласкаясь щекой. Название танца неприятно резало слух — танго! — а от мелодии, наоборот, закипали грустные слезы в глазах. Васины довольно похабные ужимки противоречили музыке.

Поникшие, почему-то с ощущением совершенной против нас несправедливости, мы влезли между Актер Актерычем и Валькой, которая милостиво, невзирая на то, что мы несколько в контрах, подвинула тарелку и стакан на двоих.

— Хапайте, что в очи дывыться, — позволила она и потянулась к размалеванной миске с пышной селянской паляницей, мазнув меня по физиономии шелковой грудью.

Валька источала кухонное — луковое — тепло и запах паленого перетравленного перекисью волоса. Серьезная и красивая женщина оказалась женой Реми́ги. Одетая в синий английский костюм, с кремовым шипучим от дырочек жабо, она строго улыбалась, держа на весу граненый стакан, в котором тяжело лежал медный цилиндр непрозрачного «зоненберга». Желая продемонстрировать, что мы ей небезразличны и что она не брезгует нами, оборванцами, Селена Петровна — так ее звали — подцепила вилкой крупную блестящую от жира шпроту и положила на нашу тарелку:

— Догоняйте, ребята.

С уст ее вспорхнула улыбка, покружила под потолком и желтой канарейкой опустилась на мое плечо. Никто и не заметил, что я целый вечер сидел с ней, с певуньей. Реми́га в черном смокинге с атласными отворотами и галстуком-бабочкой, как у американского вице-президента, только белого цвета, ободрил нас кивком. Мол, наворачивайте, не смущайтесь. Вот дурака бы мы сваляли, вот влипли, если бы приперлись с глушеной рыбой, которую пришлось бы еще и жарить, прежде выпотрошив. Стол ломился от шикарных яств. Салями, шпроты, пупырчатые огурцы, заливная рыба, ледяные полосы бекона, нестоловские отбивные шницеля — и чего на нем не собралось. Даже конфеты «Чапаев» горкой лежали на блюдце в дурацких красно-серебристых фантиках, на которых легендарный герой у пулемета вытягивал вперед руку. Их извлекли чуть ли не из довоенных запасов.