Триумф. Поездка в степь

Мы вышли к главной магистрали города. На свежем воздухе внезапно накинулся голод и сдавил горло. До ближайшего переулка рукой подать. Свернули в него. Я прислонился к ржавому калориферу под уцелевшей стеной и вгрызся зубами в скользкие от жира кружки колбасы. Она источала чесночный аромат, к которому примешивался типичный для застарелых развалин запах сырости. Мы сжевали бутерброды, судорожными глотками выхлебали пиво, заев его трофейным горьким шоколадным ломом. Вечерело. В мокроватую духоту время от времени врывались потоки речного ветра. На бессолнечном небосводе мигала бриллиантовая точка. Багровый отблеск меркнущей зари лежал на стеклах. Кирпичная пыль с примесью серой извести островами застыла на брусчатке, искалеченной гусеницами танков. Скелеты сожженных зданий сами себя вычерчивали по бледно-салатовому фону. Через Пассаж мы вынырнули на Думскую площадь. Здесь, в сквере, нам расходиться. Вася на прощание коротко рассказал про свою нынешнюю житуху и велел завтра подконать сюда. В чистых рубахах. Желательно утром постричься и опрыскаться одеколоном погуще, чтоб и воспоминаний о мясном пандусе не осталось. Стригли грузил бесплатно в парикмахерской на бульваре. Свиные голяшки притарабанишь — пожалуйте в кресло без очереди, как герой или инвалид войны. Обслужанс высший сорт.

Точно в назначенный час мы явились на Думскую площадь, еще влажные от одеколона, которым нас окатили буквально с головы до пят. Вокруг шумел и переливался разноцветный апрельский день. Сердце сладостно обмирало в предвкушении неизведанного.

Вася и Реми́га ждали на скамейке у разрушенного фонтана.

— Игорь Олегович, послушайте, как Юрий поет, — попросил Вася, шумно обнюхав меня. — У него глотка — труба иерихонская.

Вот так отрекомендовал! И зачем им мой голос?

— Ну-ка, спой, — вежливо кашлянул Реми́га.

Я пустил руладу:

Это было под солнцем тропическим
На Сендвичевых островах.
И про этот про случай комический
Не пропеть в человечьих словах.

Роберт заканючил, потеряв обычное самообладание:

— Попробуйте и меня. Я соловьем свистать умею.

— Мне нужны не артисты, а рабочие, — скромно заметил Реми́га.

Неужто Роберт подозревает, что я предатель? Мы всегда у Васи на равных. Пусть со мной спокойно разберутся.

— Я к тому, что бабушка моя говорила: «Кто хорошо поет, тот хорошо работает», — сказал Вася. — Они мастера на все руки.

Реми́га тогда предложил Роберту:

— Ну-ка, покажи свое искусство.

Роберт засвистел. Он замечательно имитировал птиц. Торговки насыпали ему стакан семечек с верхом, лишь бы он их потешил. Бельмастый инвалид, который продавал рядом ледовый сахар, уронил от неожиданности лоток и замотал головой в поисках источника звуков. Трели Роберта звонкой россыпью украсили холодноватый — с запахом талого снега — воздух.

Реми́га выразил удовлетворение нами обоими:

— Весьма способные на кунсштюки юноши. Знаете, где горпроект?

— Знаем, знаем. Угол Прорезной…

— В понедельник пожалуйте ко мне в мастерскую. Что-нибудь придумаем для вас, — сказал Реми́га.

— А вечером айда ко мне в мастерскую, — пригласил Вася. — У нас с Валькой сегодня свадьба.

Его веселое «айда» отбросило меня к чему-то родному, уже полузабытому. Так на Кишмишном базаре кричали погонщики ослов:

— Ай-да-а-а! ай-да-а-а!

И я ощутил на щеке пламенную ладонь азиатского — спасительного — солнца.

— Это следовало ожидать, — по-взрослому заключил Роберт, отчего-то нахмурив брови.

46

Итак, мы отправились за пивом. От жареной рыбы я отказался наотрез. Что за свадьба без веселого пенистого пива, которое — самое главное — достать труднее, чем ну что бы вы назвали — чем шампанское. Но мы знаем, как действовать. Сразу мотнули на вокзал. Там качают в обед, когда офицеров в ресторане побольше. Прямо в зал вкатывают бочку — и в розлив. Ближе нигде не купить. С вокзала мы отправились в кочегарку школы № 147, рядом с Васиной квартирой. Тоже наш тайник, только в другом роде. Покурили, поспали до сумерек — часа два, проснулись — в животе ворочался голод: хотелось выяснить, где Гусак-Гусаков раздобыл салями. Те времена, когда он галерил по главной магистрали города — фольксдойчи и «хиви» ее нагло окрестили Гапкинштрассе, — форсил орденами и медалями, красил ногти лаком и всех встречных-поперечных величал «сэрами», канули в прошлое. Теперь — мы по внешности определили — Вася не дрался, костюм на нем приличный, отутюженный. Никого он, наверно, не бьет открытой ладонью, ее «пяткой», загибая кисть мастерком.