Триумф. Поездка в степь

Сумерки понизили и распластали небо, оно придавило зачерневшую степь. По окружности оно еще было серо-зеленым, как пустая на просвет бутылка, а в центре — темно-фиолетовым, мутным на склонах от рассеянных облаков, которые ветер еще не успел сбить в мохнатые набрякшие тучи. Воздух загустел духотой и как бы стал цветным — будто в нем развели синьку. На «харлеях» и полуторке зажгли фары. Милиция завершала предварительное следствие. Муранов обнял жену, совсем к тому времени обессиленную. Тело Петьки-Боцмана положили в кузов на мешки. Туда же залез Муранов, который помог втянуть нескольких женщин. Дежурин вскочил на подножку, и полуторка на малом газу, непрерывно сигналя, тронулась в сторону Степановки. Народ врассыпную пошел за ней. Автоинспектора оседлали «харлеи» и разъехались, круто заворачивая рулевые колеса кто куда. Большинство назад, в Кравцово.

Макогон замешкался у «козлика», ожидая, пока впихнут Старкова в задержанную милиционерами машину.

— Я сейчас тобой займусь, — и он погрозил Старкову кулачком. — Будь, Цюрюпкин.

— Бывай, Макогон. Зерно сушим по инструкции. Имей в виду, и все!

— Я разве тебя лаял? Я в порядке надзора и неповторения несчастного случая.

— Ладно, ладно…

И они разошлись, как сошлись — по-прежнему почему-то непримиренные, соперничающие в исполнении своего долга и требовательные друг к другу. У обочины с треском вспыхнул костер, в который плеснули бензина. От сухих веток подымались к небу желтые языки с кровавыми краями. Девки принялись сгребать истоптанный хлеб.

— Пора, — сказал Воловенко.

Мы побрели напрямик к Степановке, через степь, срезая угол.

— Вот и высушили зерно, — промолвила Самураиха с горечью.

— В прошлом году у нас по прикидке всего двенадцать процентов потерь. Поди, у саберов сосчитай-ка, — ревниво бормотнул Цюрюпкин. — У саберов за пятнадцать — двадцать бога молят.

И больше никто — до самой околицы — не вымолвил ни единого звука.

33

Утром мы с Воловенко отправились на почту. Дней десять назад мы точно так же шли посередине улицы, но в сторону карьера. Из окошек глазели женщины, расчесываясь. Впереди вышагивал начальник, я — вразвалочку — за ним. В руке футляр с нивелиром, под мышкой коричневая клеенчатая тетрадь, зеленые полевые журналы теодолитно-тахеометрической съемки, в кармане аккуратно отточенные карандаши. Я вполне ощущал себя рабочим парнем, и не только согласно штатного расписания. Сейчас возьмусь за дело, и дело у меня будет спориться. Но сегодня все иначе. У ворот, у окошек — ни души. Настроение в селе неважное.

Почта — комнатка со ступенчатым крыльцом в том же доме, что и правление колхоза. За загородкой, обшитой коричневым линолеумом, стол, стулья, несгораемый шкаф. Линолеум и стрельчатые листья раскидистой пальмы недавно протерты влажной тряпкой — до блеска. Анька-почтмейстерша при нашем появлении небрежно перекинула на грудь соломенную косу. Платье на ней шик-модерн, в синие, красные и желтые треугольники, с воланами и перламутровыми пуговицами. Глаза у Аньки модные — ясно-голубые, подтянуты черным гримом к вискам, брови выщипаны и наново подрисованы черным же. Губы пухлые, сердечком, жирно накрашены вишневой помадой. На малом Бродвее, что считается от угла улицы Ленина до бульвара Шевченко в нашем городе, где ребята с техасскими коками с девяти до одиннадцати вечера «стукалами» на гофрированном каучуке давят стиль, подобные губы называли «подари поцелуй, Марика». Подвернись Анька кому-нибудь там, обязательно накололи бы ее и пригласили на танцверанду в Святошино или в летний ресторан «Кукушка» пройтись «широким гамбургским» в фокстроте или вальсе-бостоне. До ресторана «Динамо» и «Интурист» с румбой, линдой и еще какой-то дерготней Аньке пока далеко, но задатки у нее, безусловно, столичной штучки.

Принимая телефонный заказ, она старалась не смотреть на меня и Воловенко. Мы-то в курсе, под кого Карнаух, грубо говоря, подбивал клинья. Драка с Савкой, вероятно, ей тоже известна. Аньке не по себе, и она дважды повторила:

— Скоро соединят. Знакомые девчата на линии.

Положенный срок давно миновал, но нас не соединяли. Настроение хуже некуда. Воловенко сердился, косил глазом на часы. Наш поезд — вечером, но мы еще зависим от брички, которую Цюрюпкин обещал прислать к двум.

— Нужно успеть к Муранову, — сказал я, нарушая томительную тишину.

— Когда похороны? — спросил Воловенко у Аньки.

Воловенко — личность романтическая, с загогулиной, может и задержаться. Я чувствую неодолимую потребность еще хоть день провести в Степановке. Встретиться бы с Еленой. Впрочем, лучше написать ей, меньше шансов поссориться.

— Завтра схоронят, — ответила Анька, не подымая ресниц.

Воловенко вздохнул.

— Я думал — сегодня. Жара-то несусветная.

— Турки они, что ли? — с безмятежностью — как голос по радио — возразила Анька. — У нас всегда хоронят на третий день.

Своим галантерейно-парфюмерным обликом она вызывала у меня почти ненависть.

— Почему вы живете здесь, а ваш брат в Кравцово? — задал я ни с того ни с сего довольно глупый вопрос.

— Он в приймах, — объяснила Анька, розовея. — Разбаловался в приймах.