Триумф. Поездка в степь

— В понедельник пожалуйте ко мне в мастерскую. Что-нибудь придумаем для вас, — сказал Реми́га.

— А вечером айда ко мне в мастерскую, — пригласил Вася. — У нас с Валькой сегодня свадьба.

Его веселое «айда» отбросило меня к чему-то родному, уже полузабытому. Так на Кишмишном базаре кричали погонщики ослов:

— Ай-да-а-а! ай-да-а-а!

И я ощутил на щеке пламенную ладонь азиатского — спасительного — солнца.

— Это следовало ожидать, — по-взрослому заключил Роберт, отчего-то нахмурив брови.

46

Итак, мы отправились за пивом. От жареной рыбы я отказался наотрез. Что за свадьба без веселого пенистого пива, которое — самое главное — достать труднее, чем ну что бы вы назвали — чем шампанское. Но мы знаем, как действовать. Сразу мотнули на вокзал. Там качают в обед, когда офицеров в ресторане побольше. Прямо в зал вкатывают бочку — и в розлив. Ближе нигде не купить. С вокзала мы отправились в кочегарку школы № 147, рядом с Васиной квартирой. Тоже наш тайник, только в другом роде. Покурили, поспали до сумерек — часа два, проснулись — в животе ворочался голод: хотелось выяснить, где Гусак-Гусаков раздобыл салями. Те времена, когда он галерил по главной магистрали города — фольксдойчи и «хиви» ее нагло окрестили Гапкинштрассе, — форсил орденами и медалями, красил ногти лаком и всех встречных-поперечных величал «сэрами», канули в прошлое. Теперь — мы по внешности определили — Вася не дрался, костюм на нем приличный, отутюженный. Никого он, наверно, не бьет открытой ладонью, ее «пяткой», загибая кисть мастерком.

Прописан он был в полуподвальной комнате деревянного, обмазанного глиной флигеля на Собачьей тропе, крутой улице, которая спускалась к Бессарабке, у хозяйки-старушки, интеллигентной, доброй, вдовы какого-то контр-адмирала, защищавшего Порт-Артур в русско-японскую войну. Она под большим секретом показала Васе его погоны, после чего Гусак-Гусаков дома не пил и не дебоширил. Разве что из уважения к памяти героя тихо напевал: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…»

Убежищем Гусак-Гусакова мы дорожили. Здесь нас не накроешь. Для учителей, мам и инспекторов наробраза местопребывание наше за семью печатями. Мы любили Собачью тропу, любили бродить в одичавших зарослях парка при Октябрьской больнице. В кустарнике у замшелой подсобки, возле морга с тюремными решетчатыми окнами, мы разжигали костер и пекли картофель. Отхлебнув из томпсоновской фляги, Вася затягивал песню, безбожно перевирая текст. Пел он блатную «Темную ночь» — про неверных жен, пел «Жди меня, и я вернусь», пел «Синий платочек». Пел и пьяно рыдал, рыдал и пел. Я не мог сообразить, почему он так часто плачет, а прочие инвалиды — и без двух ног в том числе — ничего, держатся.

— Измотали меня ночные десанты, — объяснил Вася, — днем сигаешь в синюю пропасть. А вот ночью… Ночью, хлопцы, фигово прыгать. С колыбели не приучен я мамой к темноте. — И как бы подтверждая свое, глубоко затаенное, надтреснутым голосом прогнусавил: — На земле, в небесах и на море в трусах наш ответ и могуч, и суров, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов! А я лично не готов оказался, на бегу перестраивался.

Протолкнув глоток «московской горькой», я оттаивал душой, впадал в грусть. Голова кружилась от сигаретного дыма. С неба умильно мигали влажные звезды. Костер потрескивал, огонь зигзагами взвивался кверху, приятно отдавая гарью. Лай собак, пробивающийся из больничного вивария сквозь плотный воздух, опрокидывал меня в последнее довоенное лето. Вот-вот на желтом пятачке из мрака слепится фигура отца. Он возьмет меня за руку, и мы отправимся вместе по лунной жемчужной тропе к Ирпеню, поблескивающему меж отлогих берегов. Ночью нырнуть в парную воду ни с чем не сравнимое удовольствие.

В дни поминок по своему отцу Гусак-Гусаков накачивался водкой особенно зло. Подпирая подбородок кулаком, он заводил любимую песню:

— Я пропою вам мой рассказ про очень маленьких людей…

Мы с полным доверием вслушивались в не всегда понятные слова, раскачиваясь за компанию в такт мелодии.

— Меня винят, меня бранят, покупка, чинка и продажа. Дешевле, чем у прочих даже. И все гуртом, и в одиночку, все деньги сразу и в рассрочку…

Природа абсолютно лишила Гусак-Гусакова капиталистических инстинктов, и, несмотря на солидную финансовую прибыль от спекуляции сигаретами, он никакой накопленной суммой не обладал.

— И вот на миг пришла война, и Вася снова рядовой, — продолжал он жаловаться, — но как ни дрался, ни старался, не смог спасти он край родной…

В куплет Вася нахально всаживал собственное имя. Это возвышало его в глазах окружающих, наделяло чертами легендарности. Раньше я распевал песни про то, как вылетали кони шляхом каменистым, про то, как шел отряд по берегу, а сейчас пою про славные подвиги и ужасные страдания старшего друга. Раз про него сложена песня, — значит, он личность необыкновенная.

47