Трюкач

И даже солидарность по национальному признаку- пустой звук. Гавриш опять же. А консильоре Слоя – Ровинский. И что? Гавриш – чистоплюй, не желает производить журнальчики? (Хм-хм, весьма занимательные журнальчики, в сравнении с которыми скандальное Еще – целомудренное Ни-ни). А почему не желает? У нас и лицензия есть-получена. A-а, чистоплюй? Всего-то! Отплюешься желчью отблюешься, кровью отхаркаешься. Не сразу, не сразу. Полгода отпускается на мягкую манеру в амплуа побегунчика-онаниста…

Так вот полгода назад Тим ссадил Ломакина здесь. Мог бы и до Каменного острова довезти невелик крюк. Может, и невелик, но Тимофею Ровинскому нужно здесь. А ты, герой экрана, топай-топай! Дурновоспитанный мальчик, злой мальчик Тим.

… Где-то во внутреннем дворе, в одном из подвалов – Арон Самойлович Гавриш. Вы не подскажете Петроглиф? А что это? Они книгами занимаются… Пожимание плечами. Вон там вроде склад, но насчет книг… Пожимание плечами.

Да, склад. Мужики, не Петроглиф? Нет. Погрузка коробок Мальборо, Херши. Не маячь, отойди, гуляй-гуляй парень.

А где тут еще склад или что-то похожее? Хрен знает! В любом подвале. Э! Сказали, отойди, не понял?!

Маячить действительно не следует. Ломакин сделал неторопливый круг, еще один, высматривая мелочи, указующие: здесь занимаются книгами. Дворники самоуничтожились как класс – культурный слой во дворах растет, как на дрожжах. И воняет, как на дрожжах. На дрожжах и воняет. Книжный мусор – не бананово-ананасные ошметки, по запаху не обнаружить. Однако он специфичен – мягкий картон развалившихся упаковок, хранящие квадратную форму синтетические кольца шпагата… Не было. Ничего подобного. И неоткуда взяться – три стотысячника зависли в типографии, давненько Гавришу не доводилось перегружать тиражи на склад Петроглифа. И не доведется впредь.

Вывески – тоже никакой. Кому надо, тот знает и найдет. Кому не надо, тот, к сожалению Гавриша знает и нашел: Улыбочку, Арон Самойлович! Чи-и-из!

О, как новые! Щас что-нибудь придумаем!.

А вот Ломакин, казалось бы, знает, но не нашел. Ему нужен Гавриш, Гавришу нужен он. Га-а-авриш!

Отступаться рано, отступить пора. Ненадолго. Перекусить. Да-да, он – кинозвездюк, герой экрана, крутой. Что не исключает элементарного желания пи- пи, а-а, ням-ням. В данном случае – ням-ням. Когда Ломакин ел последний раз? Когда пьянствовал с Гургеном. То – не еда, то закусь, пусть Гурген и настаивал на версии кушаем и запиваем. Во рту обосновалась конюшня, в ноздрях засел истлевший минтай. Чем бы заглушить-перешибить?

Рядышком, на Бармалеева-Большом – Хэбэй. Стилизация под Китай. Блюда – тоже стилизация под Китай: с десяток розеток переперченной разновидной моркови-капусты-водорослей, рисовая водка с гадиками. (Этакую бутыль со змеей внутри Ломакин сдуру взял в Маньчжурии – сувенир! – на съемках Дерсу, и оказался не одинок, вся группа отоварилась. В Самолете же при наборе высоты давление резко рухнуло, а пробки в ихних, маньчжурских, бутылях – на честном слове, повыскакивали. Заспиртованные змеюки распружинились. И стюардесса-хохлушка, оседая в обморок, оповестила салон потусторонне-восторженным: О-о-ой, г(х)а-а-адики повыла-а- азили!. Но на вкус водочка недурственна. И вообще китайская кухня – недурственна. За минусом экзотики – почти кавказская. Предпочитаешь, когда горячо и влажно? Предпочитаю, когда очень горячо и очень влажно!. В смысле, цитата. В смысле про еду. С тем же подтекстом, что б и в нетленном киношном издевательстве Цукера-Абрахамса. Любимая цитата некоей Кати, предшественницы Антонины. На Съезжинской жила Катя, пока дом не расселили, а там и расстались-потерялись без нытья и сожаления. Есть девочка-на-час, девочка-на-день, девочка-на-уик-энд, девочка-на-месяц. Катя – девочка-на-квартал. Может и на полгода-год… но ее дом расселили и – сгинула. Он потчевал ее кавказской кухней: аджап- сандал, гоурма, лобио, долма – горячо и влажно. Готовил в удовольствие, умел. Вкусно. Потом она, Катя, готовила-разогревала его. Потом оседлывала и, поймав ритм, завывала: Кавказ подо мною! О-один! В выши-не! Девочка из массовки, но вот… Бывает, бывает… Что было, то прошло. Без нытья и сожаления.

А когда не было исходных продуктов или лень одолевала, то вел он некую Катю (шли они с некоей Катей) в Хэбэй – от Съезжинской метров сто, а меню: что ни выбери, горячо и влажно, очень горячо и очень влажно… плюс экзотика.

Меню здесь не изменилось, контингент здесь изменился. Хэбэй облюбовали местные бандитские сошки: колючие глаза, жвачные челюсти, бритые затылки, вздутые мышцы, внушительный негромкий говорок. В основном – понт.

И ладно! У Ломакина достаточно игрового опыта, дабы принять правила поведения и не выделиться в среде мордоворотов. Всего-то ненадолго – съесть парочку салатов – горячих и влажных, осушить парочку спрайтов, мысленно салютуя ушедшему прошлому: никогда не возвращайся в старые места, даже если пепелище вызрело вполне…

А он и не вернулся, он зашел – по старой памяти. А он и не нашел того, что ищешь. Он вообще никого и ничего не искал! Да, именно в Хэбэе – не искал. И вдруг нашел!