Сосед. Такого понимания, как у вас, господин пастор, у многих соседей не найдешь. Почему я не закрываю окно! Иногда просто забываешь.
Пастор. Можно задать вам вопрос?
Сосед. Господин пастор, у меня маловато таланта, я знаю. Но человеку необходимо хобби. Целыми днями я на службе, а иногда и ночью. В клинике я вообще не мог репетировать.
Пастор. Понимаю.
Сосед. Я выздоравливаю.
Пастор. Понимаю.
Сосед. Но это не рак, иначе меня бы не отпустили домой. Теперь я снова могу репетировать.
Пастор. Вы верите в Бога?
Сосед. Один ваш коллега уже спрашивал меня об этом. Католик. Клиника-то католическая.
Пастор. Есть только один Бог.
Сосед. Так говорил и ваш коллега… Знаете, господин пастор, когда я пошел в полицию? Я учился на чертежника, но работы не нашел и стал гандболистом, хорошим гандболистом. А тут появился этот плакат: «Для здоровых и молодых людей — надежная мужская профессия». Тогда мою невесту коробило оттого, что я в свои двадцать шесть лет уже мечтаю о пенсии. Сегодня мы этим довольны, сами видите, сегодня мы этим довольны.
Клошар, который сидит в одиночестве.
Клошар. Людей жаль. Стриндберг. Людей жаль.[16]
Старик с удочкой; Ксавер смотрит.
Старик. Катрин о вас рассказывала.
Ксавер. Когда вы в последний раз что-нибудь поймали?
Старик наживляет крючок.
В гимназии мне пришлось однажды вылететь из класса и проторчать остаток урока в коридоре, потому что я спросил: не водится ли в Стиксе рыба. Мне этот вопрос казался существенным, но так как весь класс грохнул со смеху, учитель оскорбился, ведь он этого тоже не знал.
Старик. Нет там рыбы.
Ксавер. Об этом, стало быть, вы помните?
Старик. Вы хотели меня о чем-то спросить.
Ксавер. Да.
Старик. О чем же?
Ксавер. Вы вдруг исчезли.
Старик. Я вдруг впервые почувствовал, что Катрин тошнит от меня. Разве об этом забудешь.
Пауза.
Ксавер. Так вы считали Катрин умной?
Старик. Вы именно это хотели спросить?
Ксавер. Господин Пролль, вы жили?
Старик. О да — иногда… А тут уже ничего не ждешь. В том-то и разница. Например, когда вы пришли в мою букинистическую лавку… я не знаю, чего вы от этого ожидали. Быть может, вы и сами не знали. Вам было любопытно, как поведет себя Катрин, как вы сами себя поведете. Все-таки вы чего-то ожидали в то утро, когда вошли в букинистическую лавку. Чуда или не чуда, или Бог весть чего. Чего-нибудь беспрерывно ждешь, пока жив, час за часом… Здесь уже нет ни ожидания, ни страха, ни будущего, потому-то все вместе взятое кажется таким ничтожным, когда кончается раз и навсегда.
Молодой пастор подходит к Клошару.
Пастор. Летчик нашел своего ребенка!
Клошар. Аллилуйя.
Пастор. Почему вы не посмотрите туда?
Клошар. Я могу себе это представить.
Пастор. Смотрите туда.
Клошар оборачивается и смотрит.
Клошар. Как будто мама сняла их кинокамерой.
Пастор. Вы не рады?
Клошар. Вот ребенок бросает, а папа ловит, а теперь бросает папа, а ребенок ловит — нет, не ловит, но папа достает мяч и бросает снова, на сей раз ребенок ловит. И папа аплодирует. Теперь опять бросает ребенок. Но слишком низко, и папа вынужден нагнуться. В точности как было! Вот ребенок ловит, а теперь он бросает, а вот снова ловит папа.
Пастор. Что вы сказали?
Клошар. Они не играют в мяч, господин пастор, они играли когда-то в прошлом, а то, что было, изменить невозможно, это и есть вечность.
Катрин в белом кресле-качалке и Йонас, который стоит, оглядываясь по сторонам.
Катрин. Куда ты хочешь идти, Йонас? Здесь ты ни с кем не познакомишься, кого ты уже не знаешь. С Бакуниным или как их там — с ними ты никогда не сведешь знакомства…
Йонас смотрит на Катрин.