Тринадцатый сын Сатаны

Дети? Вот это, конечно, было бы и в самом деле чувствительным ударом, тут и в самом деле имелась та самая пресловутая кнопка. Старшие дети — ладно. Они оба взрослые самостоятельные люди, родившиеся без его особого желания, жена таким образом пыталась привязать его к себе, когда он, Антон, пошел в гору, начал зарабатывать неплохие деньги и она испугалась, что он без малейшего сожаления бросит ее. Он и бросил бы, давно бросил, несмотря даже на наличие детей, да только в тот период он решил идти в политику и ему невыгодно было затевать бракоразводный скандал — в те времена на такие вопросы обращалось внимание… А у ее состарившегося папаши оставались еще кое-какие связи среди старой гвардии, сумевшей приспособиться к новой жизни. Так что со старшими детьми у него отношения достаточно прохладные — он им выделил на первое время по приличной сумме денег, при необходимости подкидывал еще кое-что — и теперь поддерживал с ними дежурно-формальные отношения… Впрочем, устраивающие всех. Иное дело самая младшенькая, от Аленки, крошка Мариночка. Вот кого Антон любил, любил по-настоящему, разве что не боготворил. Самой вероятности появления у него такого нежного чувства к ребенку он в себе даже не подозревал, а тут вдруг, на старости лет… Наверное, в первую очередь тут сказывалось его чувство к ее матери, к чудо-женщине, к любимой Аленке. А возможно и иное: в нем просто-напросто на этом позднем младенце прорезалась дедовская любовь — ибо общеизвестно, что внуков, как правило, любят и балуют всегда сильнее, чем родных детей, как говорится, первый ребенок это лишь последняя кукла, а вот первый внук, вот он и является настоящим ребенком… А может сказалось и иное… Дело в том, что Маришка родилась больная, с ужасной врожденной патологией, о которой Антон Валерьевич даже не рассказывал никому из близких. Мать, обожаемая чудо-Аленка, узнав об этом, проплакала два дня, а потом ушла из роддома одна, разрешив забрать дочурку Антону… Тот и забрал, выходил, вынянчил, вырастил, немалые деньги платил мамкам-нянькам, ухаживавшим за несчастным ребенком. Как он ее, малютку, баловал, как, бывало, возился с ней, забывая о нескончаемых делах… И она отца любила, как умела, наверное, чувствовала своей детской душой, втиснутой в искалеченное судьбой тело, что никогда больше в этой жизни и никто не будет относиться к ней с такой нежностью и заботой… Теперь дочурка снова находится за границей, проходит очередной курс лечения в баснословно дорогой фешенебельной клинике, причем, в какой именно и где она располагается, из его окружения не знает ни одна душа. Случись с ней что… Вот это и в самом деле могло бы для Антона Валерьевича стать настоящей жизненной трагедией.

Однако такое невозможно, отгонял Антон Валерьевич эти тревожные мысли, не настолько же крут этот Валентин, чтобы знать о самом существовании Маришки, чтобы найти ее за океаном, чтобы добраться до нее с единственной целью: досадить ему, Антону. Да и вряд ли у кого поднимется, пусть даже самая подлая, рука на бедного обездоленного больного ребенка, которого и без того столь страшно наказала судьба невесть за какие провинности!

Стоп! Какая-то неясная мысль вдруг шевельнулась у него в голове. Даже мысль, и даже не в голове… В самой глубине души что-то вдруг чутко отозвалось на его мысль о том, что у нормального человека не поднимется рука на больного ребенка… Больной ребенок… Нет, не больной — обездоленный ребенок… Обидеть обездоленного ребенка… Что-то тут такое было…

И в этот миг дверь бесшумно отворилась и в комнату, привычно ссутулившись и привычно шаркая подошвами туфель, вошел Самусь. Он был в числе тех немногих приближенных, кто мог входить к Тохе без предупреждения.

Самусь, как обычно, вяло пожал протянутую ему руку. Они вслух не поздоровались, не сказали друг другу ни слова, не выразили ни малейшего признака приязни. В их взаимоотношениях такие внешние проявления априори считались излишними.

У них взаимоотношения вообще были непростыми. Тоха, чистокровный русак, никогда не был антисемитом или националистом. И тем не менее, думая о Самусе, постоянно испытывал чувство ревности к его уму. Эта ревность прорезалась именно к виде антисемитизма, потому что, чувствовал Антон Валерьевич, этот еврей в мозговом потенциале выше его. Причем, значительно. Ну а этого Тоха простить ему никак не мог.

— Так вот что меня интересует, Антон, — осторожно опускаясь в глубокое кресло, продолжил Самусь начатую по телефону мысль, будто отвлекся от нее секунду назад на глоток кофе. — Не пропадал ли часом, уже это, кто-нибудь из твоих ребят в последние пару дней?

Вопрос был слишком неожиданным, чтобы Антон Валерьевич смог четко ответить на него вот, сходу.

— Пропадал? Насколько я знаю, нет, — пожал плечами он. — А что ты надумал?