Тринадцатый пророк

Додик ушёл, а мне вдруг сделалось тоскливо и тревожно. Было нечто, что я утаил от израильских медицинских светил, но что не давало мне покоя, поскольку себя самого я не мог обмануть. Иврит. Как и где я мог его выучить? Может, мои предки были евреями? И во мне проснулся голос крови? Но если следовать этой теории, половина населения России знала бы монгольский или татарский…

Вошла Магда и тоже спросила, что я недавно сказал медикам, и на каком языке. Я буркнул, что ей послышалось. Как ни странно, она поверила. В объяснимое верится гораздо легче, чем в то, что объяснению с позиции логики и здравого смысла не поддаётся. Попросил станок, и первым делом выбрился гладко, до синевы.

Вечером выполз на ужин в столовую. И снова испытал культурный шок. Но не столько от стерильной чистоты пола, стен, симпатичных столиков, посуды и пищи, не только съедобной, но и довольно вкусной.

Я, действительно, понимал израильтян, даже коренных, не знавших ни слова по-русски. Более того: они понимали меня, и не просто понимали, но принимали за такого же коренного израильтянина. Начинали расспрашивать, где я родился, учился и как девичья фамилия моей бабушки. Я плёл небылицы, потому что иначе не представлял, как объяснить этим людям моё совершенное владение чужим языком. Но я не мог врать самому себе. Несколько раз порывался спросить Додика, но, мысленно проиграв возможные последствия, не решался. Перспектива стать подопытным кроликом, предметом сенсационных исследований меня нисколько не прельщала. Единственное, чего мне хотелось – убраться восвояси, вернуться к нормальной жизни и забыть о происшедшем как о ночном кошмаре.

Магда осталась со мной, и я был за это страшно благодарен. Я не сомневался, что именно она присутствовала в моих странных сновидениях, но не стал посвящать её в причудливую трансформацию образа. Как и в то, что, порой, забываясь, я искал в реальной Магде черты женщины из грёз и желал, но никак не мог наяву ощутить того восторга, трепета, и головокружительного полёта, которые испытал однажды во сне. Я где-то слышал: в сознании каждого человека живёт некий идеальный образ. Но идеал недостижим, как мираж в пустыне, и я смирился с этим.

Как только стало понятно, что с проблемой перевозки моего праха придётся повременить, Магде пришлось вернуться в Россию. Стало совсем кисло. Меня промариновали в клинике ещё две недели. Каждый день кололи, просвечивали, простукивали, прощупывали, заставляли мочиться в пробирки и глотать гадкую светящуюся капсулу, после чего остаток дня мучила изжога. Конечно, эта больница не шла ни в какое сравнение с районной московской, где мне пришлось однажды поваляться с аппендицитом. Всё равно, что сопоставлять старенький «рубин» совкового производства с домашним кинотеатром последнего поколения. Ни тебе пьяных санитарок, ни обеденной жижи, пышно именуемой супом, ни разбитого стекла в немытом сортире, ни залётных наркошей, протоптавших народную тропу к «своему человеку». Отдельная палата с санузлом, душем и телевизором, цветочки на подоконниках, белоснежные жалюзи на стёклах, прозрачных настолько, что, казалось, их вовсе нет. Серьёзные сестрички в отутюженных халатиках. Но всё же этим казённым прелестям я с удовольствием предпочёл бы мою конуру, где на мебели можно рисовать, а можно просто дунуть, пыль слетит, и тоже станет чисто, почти стерильно.