Трильби

Затем молодой Иоахим, первый скрипач своего времени, сыграл соло на скрипке, а после него на рояле сыграла госпожа Шуман, единственная равная ему по высокому мастерству. Их выступление не только послужило как бы вразумляющим примером для тех, кто относится к музыке легкомысленно, считая, что она является лишь приятным времяпрепровождением и дает чисто эмоциональное наслаждение, в котором не участвует разум, но, кроме того, их игра заслуженно посрамила виртуозов, которые увлекаются фортепьянной техникой до такой степени, что совершенно забывают донести до слушателя замысел композитора.

Иоахим и госпожа Шуман — оба первоклассные артисты — ни на мгновение не давали вам забыть о Себастьяне Бахе, которого исполняли с высоким совершенством. Полное растворение собственного «я» в творении композитора отличало их игру, и, если вы не любили Баха, вам безусловно пришлось поскучать!

Но если вы любили его (или притворялись, что это так), вы имели возможность слушать их, держа перед глазами партитуру. Ваша сосредоточенность, суровая неподвижность вашей позы, созерцательный взгляд и молчаливый восторг — все выражало немой укор тем, кто был настроен легкомысленно, так же как перед этим ваш скучающий и рассеянный вид доказывал тем же лицам, что фиоритуры и трели синьоры Патти и французский стиль исполнения Рукули оставляют вас совершенно равнодушными.

В зале было просторно, что очень способствовало успеху этого замечательного концерта. Гости не чувствовали себя сардинами в коробке, как это обычно бывает на музыкальных вечерах. Приглашенных было сравнительно немного, в перерывах они могли прохаживаться по залу, беседуя с друзьями, бродить по другим комнатам, рассматривая всевозможные редкости, украшавшие это жилище, или же прогуливаться в чудесном парке, озаренном луной, звездами и китайскими фонариками.

Вот где находили себе приют легкомысленные гости; в то время, как в зале исполняли Баха, они сидели в парке, болтая, смеясь и флиртуя, а те, кто были посерьезнее, медленно прохаживались по сумрачным, тенистым аллеям и укромным дорожкам, куда не долетали звуки французско-итальянского щебетания, и важно рассуждали с единомышленниками о великом Золя, Мопассане или Пьере Лоти и на изысканнейшем английском языке возмущались отсталостью английской литературы и ругали на чем свет стоит английское искусство, английскую музыку и вообще все английское.

Эти высокоинтеллектуальные, глубокомысленные люди, которые признают только классическую живопись и только музыку классиков, не считают для себя обязательным чтение классической литературы на каком бы то ни было языке. Что им Шекспир и Данте, Мольер и Гете! Они знают кое-что получше!

Надо сказать, что имена трех бессмертных французских авторов «легкой литературы» в ту пору были еще никому не известны; я назвал именно их, но не в именах дело, ведь у них были схожие с ними предшественники, фамилии которых я позабыл… В конце концов нет ничего нового под небесами, а пустить пыль в глаза можно любым способом.

Предположим, это были Фейдо или Флобер, а для тех, кто не знал французского языка и радел о чистоте нравов — мисс Остен, а кроме того, Себастьян Бах и Сандро Боттичелли — вот кем в представлении «глубокомысленных людей» исчерпывалось все искусство. Конечно, все вышеупомянутые мастера сильно отличались друг от друга, но чтобы пустить пыль в глаза, можно было назвать любого из них; если вы пели им дифирамбы и хорошо изучили (или делали вид, что это так), вы могли в те времена прослыть широко образованным человеком и чувствовать себя на равной ноге с избранниками интеллектуальных кругов Лондона, а всех, кто не мыслил одинаково с вами, причислять к обывателям.

К концу вечера в зале появился высокий, смуглый, красивый иностранец со свернутыми нотами в руках. Его приход вызвал большое оживление; со всех сторон и на всех языках слышалось без конца: «Вот Глориоли!» Прекрасные дамы, жены послов, знаменитые красавицы, все женщины вообще теснились вокруг него, осыпали его комплиментами, награждали улыбками, всячески проявляя свое восхищение. Эти «принцессы, баронессы, высокомерно равнодушные аристократки», как говорил Свенгали, в присутствии Глориоли чрезвычайно быстро утратили и свое высокомерие и свое равнодушие!

А Глориоли неторопливо взошел на эстраду, его аккомпаниатор сел за рояль. В руках у певца были ноты, но он ни разу не взглянул на них. Он смотрел на красивых женщин, строил им глазки и улыбался; и вот из его полуоткрытых влажных толстых губ, которые он, перед тем как запеть, всегда облизывал, полились такие дивные звуки, что едва ли вы когда-либо слышали подобные от женщины, мужчины или мальчика! Он умел петь высоко и низко, тихо и громко. Не только слушатели, принадлежавшие к разряду легкомысленных, были заворожены его пением, как этого от них и следовало ожидать, но даже глубокомыслящие особы, захваченные врасплох, потрясенные, ошеломленные, всячески деморализованные и низведенные до простого естества, не могли скрыть своего восторга!