Тридцать три урода

Ах, видишь, я запуталась. Все должно быть ясно, чтобы работать плодотворно. Знаю. Вот еще немножко побуду одна. Я похожу одна. Выйду на берег и пойду по России^{86}. Буду помогать руками людям, и чтобы ни один закат не повторялся мне на том же ночлеге. Буду нищею. И все разберу в себе. Как это сделать, чтобы не было в человеке двух частей: одной — в заколдованном сне, другой — в безумной, но незаглушимой борьбе за невозможное?

А ты лучше меня, ты…

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО {87}

На этот раз я решила обедать и пить утренний кофе в столовом вагоне.

Решила потому, что не имела в себе позыва снова ощутить то тягучее, глухое, знобящее истомление в совсем пустом теле, доставлявшее раньше какое-то тихое и очень изысканное сладострастие моим нервам, душе — молчание и полет.

Душа молчала, словно мукою немного умирённая, словно несла и на своих запыленных крыльях частицу мутной и скорбной, в вирном^{88} вихре мчащейся земной жизни, причащалась ей тоской смертельной.

Дело в том, что я не сильна и устаю от неподвижного движения тряской, гулкой и безучастной быстроты…

И еще в том, что я похожа на электрическую рыбу^{89} — ее показывают в роскошных научных аквариумах; если к ней прикоснуться рукой — так четко, сухо, как маленький разряд, ударит по ручным мускулам электрический ток. Мне говорили, что эти рыбы умирают в изнеможении, выпустив свою силу.

Каждый нерв моего тела — маленькая электрическая рыбка, и все, что глядит, — а глядят на меня и люди и вещи, — прикасается ко мне, и всем я отдаю четкими, сухими разрядиками свои токи до изнеможения — до смерти…

И это — не любовь, а электричество.

И вот, когда дрожью я пронизывала гладко уносящиеся, плоские и прибранные поля, — ударялась о голые, размеренные стены безмятежных красно-кирпичных домиков, —

расчесывалась сквозь ровные проборы саженых прозрачных лесков, —

трепеталась по доброкровным, широким лицам на строгих станциях, синим глазам и ртам, возглашающим и чрезмерно взволнованным, и по широким спинам высокоплечих лошадей в легких упряжках, — и переливалась, сочувствуя и не проникая, в души странных и тайных людей, что так близко теснились, рядом и напротив меня, — что вместе со мною, неподвижные в быстром лете, мимо гладко убегающих предметов и пестро-горланистых остановок, мчали свои участи радостей, пыток и разлук;

опустошаясь, отчуждаясь, изнемогало мое тело; тусклое, в слабых, остреньких ознобах умирало; а душа из большой тишины чрезмерного сочувствия вызволялась, получая тот крылатый, бестелесый полет, который и есть начало и конец всякой жизни.

На этот раз, отправляясь в дальний путь, я не чувствовала позыва к муке знакомого полета. Мои нервы все сжались одним нетерпеливым устремлением — вместе с поездом действенно преодолеть все эти пустые и слишком тесные пространства чужой, плоской и крикливой страны.

Домой нужно было, где — большое и страстное, и никому Завтра не обещано…

Поэтому, чтобы разбить сосредоточенность своих переливаний в попутные предметы, — я решила обедать и пить утренний кофе в столовом вагоне.

Против меня, за моим прикрепленным к стене столиком у зеркального окна, села прямая немка, высокая, полная, в дамской шляпе с сиренями, с сумочкой через плечи, пухлыми, крупными, белыми руками, приятно-мягким, стареющим лицом и пустыми, совсем синими глазами. Она спросила чашку чаю и вгрызлась решительно и степенно крупными, белыми зубами в молочный хлебец через его хрусткую, золотистую корочку.

Мы долго сидели так, молча, я — потребляя свою порцию кофею, она — чаю.

Потом, вдруг, она подняла на меня свои синие пустые глаза, и я увидела, что они слегка косят. Это тотчас отметило ее в моем восприятии: я отдала ей легкий, чуткий разрядик своего тока…

Она сказала строгим, ровным, густым голосом, приятным моему слуху и человека достойным:

— Я еду домой. Пробыла лето в Испании, в Пиренеях.

Я спросила, волнуясь:

— Вам было хорошо в горах?

— Да, там красиво и дико. Я отдохнула. Зимой я утомилась. Не выручал удобный столовый вагон, приятный подносик с теплым кофеем — мое тихое, трепетное волнение росло.

Какое дело мне до немки? А вот она говорит — слышу голос строгий и чужой и вижу немного тревожный взгляд синих косых глаз…

Она говорит:

— Вы вот кофе пьете. А я его по утрам пить не могу. Только после обеда. Если бы хотя одну чашку выпила — на весь день была бы больна. Он на меня плохо действует… Прощайте! Доброго пути! Скоро моя станция.

Она плавно встала и, положив деньги на свой подносик, где остался металлический чайник с приподнятой крышкой и сливочник с недопитым молоком, прямая, прошла узким ходом между столиками и скрылась за раскатными дверьми ресторана.

Я еще осталась сидеть. Меня бросало плавно из стороны в сторону, почти как на море. Плавно колыхалась вода в полуотпитом сифоне на соседнем столике.

Я думала о немке. Потом решила забыть, чтобы не думать о человеке, которого никогда не встретишь и который состарится и умрет без твоего ведома.