Тридцать три урода

Весь день я обдумывала свой план. Вечером спряталась в учебной в шкафу. В этом своем шкафу я была привычным гостем. Я там мечтала, я там плакала, я там спасалась от попреков и преследований.

В щелку я могла видеть стол и раскрытую коробку с конфетами. А Даша думает, что я в столовой. Я же все обсудила с Еленой Прохоровной. Она сама первая сказала:

— Если ты обвиняешь именно ее, то должна иметь очевидную уверенность.

— Что это значит?

— Ты же не видела?

Тогда мне пришла эта мысль, я сказала ее, и Елена Прохоровна одобрила ее, но спросила:

— И что же ты хочешь сделать потом?

Я не знала. Я смутилась.

— Я… Да я выскочу и напугаю. Она на всю жизнь…

— Нет, нет, нет! Она больная, нервная девочка. Это опасно!

«Нервная? Ведь это мама нервная, а разве простая глухая Даша бывает нервною?»

— Ну, тогда я потом выскочу и догоню ее, и…

— И что же?

— Ну, буду с ней молиться!

— В коридоре?

— Ну да.

— Но там твои тараканы?

Я размышляла, и вдруг что-то загорелось в моей груди, и я зашептала:

— Да, и пусть тараканы. Разве я боюсь тараканов, когда Бог! Мы обе будем молиться. Мы обе станем на колени и будем молиться: «Не введи нас во искушение»…

— Нас?.. Но ведь не ты взяла конфетки?

Я смутилась, и весь огонь в груди потух.

— Ну, так что же?.. Я просто для того, чтобы ее научить, как нужно молиться, когда в другой раз она увидит такую коробку и захочет…

Елена Прохоровна ровно и резко рассмеялась, а я обиделась и ушла, неровно притаптывая ногой по пути, чтобы выразить свой гнев, но иметь, в случае обвинения, предлог, что «просто так» шла себе, а вовсе не дерзила…

Из щелки я видела ослиный лобик у моего стола и слышала, как билось сердце глухой Даши над моим столом… или то смешались в моей памяти удары моего сердца в шкафу?.. И видела, как прислушивается выпуклый бледно-голубой глаз и стиснулись белые, всегда растрескавшиеся губы. Протянулась грязная, красная ручка и рванулась назад с добычей. Потом еще один раз…

И выбежала глухая Даша из комнаты смешно, козликом подскакивая, как я никогда не видела.

Разве подгорничные скачут?

Но я торопилась за нею. Уже в конце коридора нагнала. Руку положила на ее плечо и принялась говорить. Помню, голос прерывался, помню, он был не мой голос. Я его слушала и размышляла о словах, таких глупых, неверных, лживых.

— Всякий грех сначала маленький, а потом большой, Даша…

Она глухая. Я говорила слишком тихо… Я стала кричать.

— Ты сначала возьмешь конфекту, а потом мой хлыстик (нет, Даша верхом не ездит), ну там мячик (нет, Даша не играет), ну все равно. Потом деньгу… Потом ты попадешь в тюрьму!

Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша все молчала… Все глядела на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьим жиром из белых потрескавшихся губ. Что же я крикну еще?

— Я видела, Даша. Я видела сама! Я была в шкафу…

Вдруг краснею. Здесь темно, и лица не видно — но зачем мне краснеть?

— Даша, давай молиться!

И я падаю на колени и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избегала касаться глухой Даши. Но Даша стоит, как деревянный идол, и не хочет встать на колени.

Разве мать не учила ее молиться? Верно, простые не учат своих детей молиться. Это и есть невоспитанность.

Я молилась.

«Не введи нас во искушение»…

И умоляла Дашу повторять мои слова.

— Это тебе поможет, всегда поможет, бедная Даша, когда опять захочешь взять чужое… Я сама знаю. Я…

Я запнулась. Что я сказала? Что я хотела сказать? Разве я могу сказать такое ей, этой Даше, разве ей есть дело до этого?

До чего? Вот до этого, что меня так мучает, так страшно мучает, что я воровка, что я воровка, что я сама воровка!

Потому что на свадьбе сестры я целый мешочек шелковый с конспектами запрятала себе в запас, в шкафной!

А Даша вдруг вскинула красные, костлявые ручонки к лицу и взвыла, точь-в-точь как я сама весною, когда в конюшне узнала о смерти Руслана. И от воя Даши замерло мое сердце, так и стало в груди.

— О, Боже! О, Боже! О, Боже!

И я отпустила Дашин подол, потому что она рвала его из моих судорожно сжатых пальцев, и вскочила с колен, и в разные стороны тараканьего коридора мы разбежались.

Стыдно! Стыдно! Стыдно! Я снова сидела в шкафу, но не в своем, тайна моего шкафа выдана теперь мною же Елене Прохоровне, в большом, душно завешанном шелковыми бальными юбками шкафу, в шкафной комнате. Там, совсем в углу, совсем маленькая, зверек загнанный, зверек испугавшийся, там я не плакала, а сидела неподвижно и, широко раскрыв глаза, глядела неподвижно на темный шкаф, в темную складку шелка, висевшую у моего носа, прижимавшуюся к моему носу.

Стыдно! Стыдно! Стыдно! Это стыд загнал меня, как охотник зверя. Хорошо, что тихо. Хорошо, что темно. Только бы не нашли, никогда не нашли бы.

Часы тянулись или минуты? Суетливые шаги проносились мимо, возвращались, снова удалялись… Потом все стало тише. В замочной скважине потух огонек. Потом еще шаги, и снова светлый кружочек…

И свет в шкафу, и заскрипела старая дверца, распахиваясь.

Искали, раздвигали шелковые юбки и нашли…

Ничего не объясняя, поплелась к постели. Не умываясь, легла, злая, молчала…

Не сплю.