Тридцать три урода

Аглая (не замечает его движений, все глядя вперед слепыми глазами и трудно, медленно дыша). Ты скажешь моему Алексею, он старший, — о, мать знает его: он, моряк, хочет смены, чтобы все проплывало, и в проплывающем он будет искать верное и неподвижное… Да, ты скажешь ему, твоему прекрасному сыну… (Загорается минутною жизнью.) Если весь дивный мир угасающих и воскресающих солнц, игры и пляски красок, — гляди, гляди (указывает на море, к носу корабля, где от востока идет, ширясь, полоса ярко шафрановой зари), и радуги морей, и рыскающих туч по непобедимой синеве… (На корабле раздаются вновь несколько ударов в ясный колокол, слышно движение, через палубу проходят матросы.), если все тени явлений он отразит и полюбит в одном женском сердце и не сломится от порыва такой любви — и, не своей силой загорясь, снесет через мир красоты и ужаса, красок и смерти на сильных руках, верных, свою одну прекрасную женщину и с нею проплывет по морям своей лучистой мечты через ужас бурь и сладость затиший, — пусть будет он благословен, потому что нет сильнее любви, чем такая любовь, и все цельное ведет к преображению. Но если… если все-таки — нет: и тогда я с ним, с бедным милым сыном!.. И дочери скажи, Вере, — она строга и справедлива и незабывчива к жалости… Но войдет в храм ее души любовь, и взгляд ее глаз, чистый и глубокий без дна, ею одной загорится, и в ее океане без дна сольются — справедливость и строгость и мука жалости, — и она станет одна любовь… Скажи, чтобы не боялась моего благословения, потому что я так умею любить, что любовь не может не быть сильнее смерти. (Плачет, потом медленно.) Да, да, любовь может искупить мою вольную смерть. Пусть не жалеют меня. Скажи ей: мое счастие было слишком светло; оно светит и сквозь мою ночь. И его пусть не осуждают, кто дал мне это счастие, а им подвиг жизни и Алексею был больше, нежели отец… Скажи: наша любовь, призванная на них в последний час, будет с ними (запинается), им будет светло и защитно… (Запинается.) Ах, проси их простить мне мою слабость! (Вдруг мчит свою речь беспорядочно, задыхаясь.) Ты вот что, ты на колени встань, как я бы встала. Ты у Алексея руки целуй, и у Веры, как я бы целовала. А Олю, маленькую, в руки возьми и прижми к груди и целуй, целуй, да, как я бы прижала… Ах, она не запомнит своей матери, ах, я бы все ей сказала, в одном поцелуе, все сумела бы… сказать!

^{Закрывает лицо руками.}

Ваня (отнимает ее руки от лица и долго насмешливо смотрит на нее). У кого совесть чиста, тот слов не глотает. Что, поперхнулась своею любовью?

Аглая. Ваня, Ваня, что мне делать?

Ваня. Не лгать. Ты не Любовь. Тебе легче свою грудь напоить горькой морской водой, нежели к парной груди детей прижать, матерью сесть за детский стол и хлебом накормить! (Нюхает.) Один святой запах — мать. Мало слышал… сирота… Хлебом печеным пахнет на корабле. (Нюхает.) Утро!.. Пекут внизу!

^{Ходит взад и вперед. Крик чаек резко раздается. Яша всходит с лестницы на палубу. Тяжело опирается о плечо маленькой Танечки. Ее глаза широко раскрыты в глубокой печали. Они медленно пробираются к Аглае и Ване.}

Аглая (бормочет, как бы про себя). У детей будут праздники жизни, светлые, молодые, верящие. Они спросят друг друга: какая тень темнит наш светлый праздник? Вот мать наша, с печальной улыбкой, мать с умершей душой, старая мать с белыми волосами — и, глядите, это тень ее взгляда, тусклого взгляда мертвенных глаз…

^{Таня садится на ворох смоляных веревок близ Аглаи. Яша ложится на палубу у ног Тани и прислоняет голову к ее коленям. Оба смотрят вверх восторженным, чающим взглядом на Аглаю.}

Яша (слабо). Твои глаза, Аглая, не будут мертвыми, твои волосы в старости будут серебряными нитями любви. Твои дети будут пить от твоей любви.

Таня. Аглая, мы хотим жить, как вы учили: любя, прощая, легко и огненно. Бедный, милый Матюша! — он ушел… Но вот… Яша умирает.

^{Лучи солнца ударились о корабль. Как бы дрогнул весь белый воздух.}