Тридцать три урода

Ваня (тихо отодвигая ее). Уйди, Аглая. Там сядь. Качаешься. Отдохни. (К Пущину.) Старик, где ты нового огня в фонарь добыл? (Смеется.) Старик, зачем рука дрожала? (Спокойно.) Я устал.

Пущин (закрыл на мгновение лицо рукою, потом внезапно схватывая Ваню за плечи). Ты был сын, больше сына. Я тебя любил до преступления. Всю свою бедную жизнь хотел тебе передать. Что ты сделал с жизнью? Вся жизнь была открыта тебе тогда. Что ты сделал с мыслью? Чему ты отдал жизнь?

Ваня (горько). Моя мысль бросила меня на голую страсть.

Пущин (в отчаянии). Я тебе дал Аглаю.

Ваня. Моя любовь бросила меня на голую страсть.

^{Аглая, усталая, садится на песок, опирает локти о колени, прячет лицо в руках.}

Пущин (обнимает Ваню, сухо рыдая). Я одинок Куда ты идешь?

Ваня (очень мягкий, ведет его к плоскому камню у воды). Садись, старик Скажу. Лучше поймешь, откуда пришел, чем куда иду. Слышишь запах? (Мучительно нюхает воздух.) Это чем несет с моря? Рыбой, солью, гнилой морской травой. Кто этого призыва не понимает, отец, — тот за штатом у жизни. Сильный запах. Страшный. Толкает. Толкает. Нужный запах! Слушай, отец. На рынке такие женщины… Меня одна научила, куда идти. А куда научила — туда пошел — оттуда пришел. (Смеется неожиданно своим мучительным коротким смешком. Лицо, озаренное красноватым светом фонаря, передергивается, как маска, в муке смеха.) На конке раз ехал. Лица не запомнил. Было ли? Все равно. Так себе — здоровое. Глаза плавали в синеватых белках, студенистые, мутные, сосущие. Рот большой, голодный, губы вывернуты… Нельзя глядеть — и толкает. На лбу душном, еще помню, сальные завитки темные в шпилечках прижаты… На бал завилась, к вечеру. Белье на рынок везла продавать. Еще утро было. Рукава задрала бессовестно на локтях. Нельзя глядеть на ядреные руки…^{138} Вся бесстыдная — и нужная, оттого уверенность в ней есть и… невинность! Ну, вот туман, в тумане красный свет мигнул — и… прыжок быка! (Вдруг весь сотрясается.) Ага, здесь родники! Ничем не брезгует для жизни ни душа, ни тело! Бесстыдство радуется, пляшет дико, надменно, и это — сила и святость. Эй! (Дико.) Сюда, Смерть, — жизнь рождением кишит, рождение чрезмерно! Эй, Аглая, дорогою ценою куплена жизнь для твоей любви, для всех корчей и мук твоего сердца! Для судорог твоей мысли, доктор! Эй, стоит ли покупка цены? Я устал. Я иду куда?.. Иду к хедиву…^{139} ха, ха, ха!

Пущин (долго слушает, закрыв лицо руками. Потом отнимает руки. Глядит прямо на Ваню. Его лицо принимает спокойный вид глубокой, непоправимой печали. Голос тверд и тих). Довольно, Ваня. Я понял. Видишь ли, все вы играете в жизнь, как дети, — вы, любящие и сладострастные. Слова любви наивны! И слова страсти наивны. Хочу! Желаю! Что же дальше? И жесты ваши в часы ваших любвей похожи на жесты детей в игре, ласке и борьбе. Детская жадность! Детская зависть к другому! Видишь ли? (Он тихо встает. Подходит к Ване.) Дети не умеют жить. Ушибаются слишком больно, барахтаясь в игре, и жадны не по желудкам. Довольно. (Он загорается немного.) Человечество вами платит красную дань жизни за право избранникам глядеть в мир со своих вершин, из своей тишины. (Горько.) Через тебя, Ваня, я много понял. Понял, что мыслью не уврачевать ваше безумие — себя укусившее, и гармонию не ввести в рев остервенелых буйволов. Отойти надо. Болотное отродие для моего черпака! (Громко.) Ты не сын мой, иди. Иди. Мое презрение тебе — обманувшему. (Отворачивается. Подходит нетвердою походкою к Аглае. Наклонившись над нею, с дрожью напряжения в голосе, громко.) Аглая, ты мне одна осталась. Я очень одинок Пойдем, Аглая! (Трогает ее за плечо.) Слушай, уйдем в жизнь мысли, с умильной скромностью и со святой верой в свой белый свет… Всякой правде благодарные…Тебе одно нужно, Аглая, — выздороветь. Я исцелю тебя. Я — врач. (Кладет руку ей на голову. Умоляет..) Проснись, проснись. Уйдем. Жизнь — несбывающийся сон! Жизнь — болото, где тина дна близка!

Аглая (не отнимая рук от лица, как во сне, из боли). Жизнь — боль несносная, разлука, забвение! Чего просить мне у тебя, Жизнь, мой медленный палач?