Тридцать лет под землей

На этот раз колония рукокрылых была очень малочисленной и состояла всего из 24 индивидуумов. Перепись их оказалась интересной, так как выяснилось, что три летучие мыши носили колечки, надетые в этом самом гроте в 1937 г. Долговечность этих маленьких животных, о которой до моих опытов кольцевания ничего не было известно, нужно вынести за пределы тринадцати лет. А так как осмотр животных не показал никаких следов дряхлости, и особенно их зубы были очень острыми, то отсюда можно предположить, что срок жизни летучей мыши легко может достигать двадцати лет.

Никогда не упуская случая показать детям, насколько безопасны летучие мыши, я приступил к довольно оригинальной фотосъемке. Прислонив Мари к стене, я окружил ее летучими мышами: пять посадил на голову, прямо на волосы, штук пятнадцать прицепил к плечам и к груди! Пока девочка так позировала, смеясь и ежась, когда мыши слегка царапали ее лоб коготками, я установил свой кодак на треноге и подготовил вспышку магния; поджечь его входило в обязанности Раймонды. По моему приказу она подожгла фитиль; сверкнул свет, но сильный взрыв опрокинул ацетиленовую лампу, стоявшую неподалеку на наклонном полу. Лампа покатилась, но так неудачно, что закатилась в трещину, и слышно было, как она протарахтела на глубину по крайней мере метров 10–12. Неприятный инцидент! Пришлось зажечь электрический фонарь, к счастью бывший в полной исправности. Не скрою, что меня очень раздосадовал этот совершенно непредвиденный эпизод, а вместе с тем ряд случившихся в тот день совпадений и стечений обстоятельств привел к неожиданному и интересному открытию.

Никогда поговорка «нет худа без добра» не находила себе лучшего подтверждения, чем в данном случае; здесь «худо» выразилось во взрыве магния, опрокинувшем фонарь.

Но не будем забегать вперед. С помощью веревки, закрепленной за острый каменный выступ, я спустился в трещину и на глубине в десяток метров нашел слегка помятую, упавшую набок лампу. Вода из нее вытекла, но работать она еще могла; поэтому прежде всего нужно было позаботиться вновь наполнить ее водой. Я поднялся обратно к девочкам; склонившись над трещиной, они помогли спасти лампу, и при свете электрического фонаря мы все вместе направились в глубь пещеры, где я раньше заметил лужицу воды. С трудом пролезли под очень низким потолком и вышли в нечто вроде маленькой комнатки, где был небольшой бассейнчик, наполненный водой. Шлепая по воде, мы присели на корточки, и скоро лампа, булькая, наполнилась; через мгновенье она была зажжена и осветила укромный уголок, созданный природой в самом удаленном, самом тайном конце пещеры.

Пет сомнения, что человеку, страдающему клострофобией[70], это место показалось бы страшным и безобразным. Для нас же, наоборот, оно было полно особого очарования; его таинственность и уединенность представляли для нас своего рода «luogo d’incanle», (зачарованное место — Прим. перев.), о котором говорит поэт.

Я стал внимательно рассматривать лужу воды в поисках пещерообитающих микроорганизмов. Увы, во взбаламученной нами кристальной воде бассейна живых существ не оказалось. «Но довольно искать, мечтать и вспоминать, — сказал я себе, — мы не троглодиты, как наши доисторические предки, пора уйти из мрака и вернуться к дневному свету».

Но все же, прежде чем дать сигнал к возвращению и опять ползком пробираться под низким потолком, я, подчинившись рефлексу искателя пещерной живописи (всегда возможной), поднял фонарь и стал рассматривать каменную стену в поисках таинственных и пленительных произведений первобытного искусства, столько раз с волнением обнаруженных в некоторых пещерах. Но разве я уже давно и много раз не осматривал напрасно стены этой пещеры?! Но только я поднял глаза к скалистой стене, как у меня вырвался возглас удивления и негодования. Там на высоте полутора метров от пола черными буквами была написана фамилия, звучавшая по-местному. Какой-то посетитель, явно относящийся к категории грубых невежд, запачкал девственную стену, нанеся буквы своей коптившей лампой. Факт, увы, самый обычный, но здесь, в этом месте, в этом уединении профанация казалась мне особенно оскорбительной, граничащей с святотатством. Я решил немедленно уничтожить дело рук осквернителя подземных красот, наверное чрезвычайно удивившегося бы моему возмущению; взял с пола горсть сырой глины и стал жирным слоем замазывать надпись. Охряный цвет глины совпадал с цветом породы, и замазывание привело к идеальным результатам: имя вернулось в небытие…