Тридцать лет под землей

Существуют также гроты, где напрасно было бы искать и найти хоть один сталактит. Я посетил и обследовал много таких гротов, где камень абсолютно голый и на его шероховатой поверхности не образовалось ни одного отложения. Это особенно относится к гроту Мирмон в Дордони, одному из самых крупных и разветвленных гротов Франции. И вместе с тем в этом отсутствии натечных образований нет ничего удивительного, если пояснить, что этот грот выработан в мелу (белый сенонский мел)[59]. В самом деле, именно от характера известняка, который не всегда растворим и, следовательно, не всегда освобождает кальцит, зависит обилие или скудость сталактитов.

Известняки образовывались из известковых осадков, отлагавшихся на дне морей во все геологические эпохи, и их разнообразие очень велико. Может также произойти, что лежащий на известняке непроницаемый для воды слой (глиняный пласт) преграждает путь просачивающимся водам и мешает им проникать сквозь известняк, а отсюда полное отсутствие сталактитов на сводах, находящихся ниже пещер.

Толщина слоя известняка, образующего свод пещеры, очевидно, не имеет никакой связи с размерами и количеством заключенных в ней подземных конкреций. Так, например, в пещере л’Авен Арман (Лозер), где находятся самые высокие из известных сталактитовые колонны (25–30 метров), толщина известнякового пласта между поверхностью почвы и вершиной сводов относительно невелика; тогда как некоторые пещеры, расположенные под горами и несущие на себе известняковую толщу во многие сотни метров, не содержат гигантских сталактитов и сталагмитов.

Я одно время думал, что палеозойские девонские известняки дают начало образованию самых чистых, самых белых, почти прозрачных сталактитов, какими можно любоваться в гроте Корину (Герольт) и в пещере Сигалер (Арьеж). Но в конце концов открытие восхитительных конкреций пропастей Эспаррос (Верхние Пиренеи) в ургон-аптских[60] мезозойских известняках и в Гран Рок (Дордонь) разубедили меня в том, что это монополия палеозойских известняков.

Мы не будем вдаваться в излишнюю научность (потому что здесь пишутся только воспоминания любителя сталактитов) и оставим в стороне объяснение сталактитовых образований, называемых эксцентрическими. К тому же из этого вопроса возникает ряд чрезвычайно сложных проблем. Мы только приведем здесь мнение самого высокого авторитета: Альфреда Лякруа, члена и непременного секретаря Французской академии наук, профессора Музея естественной истории в Париже. Приблизительно в 1931 г. я позволил себе написать ему об открытии в арьежской пещере Сигалер поистине поразительных образований.

Я перечислил и описал все, что я видел в этой пещере. «Сотни посещенных мною до сего времени гротов, — писал я, — описания и фотографии самых интересных и удивительных из них не подготовили меня к этом чуду. Богатство, белизна и фантастические формы сталактитов и сверкающих кристаллов неописуемы. Находишься как будто внутри жеоды, в хрустальном дворце…» И так на двух страницах!

Кто знал профессора Лякруа, может себе представить, какое впечатление должно было произвести мое напыщенное и слишком уж цветистое письмо на холодного в обращении и ревнивого к науке ученого.

Он мне ответил кратко и трезво, что в таком случае можно судить, только имея в руках образец (и, конечно, он был абсолютно прав). Но в письме был еще маленький постскриптум, сильно задевший мое самолюбие In cauda venenum[61]. Знаменитый профессор прибавил: «Сен-Годенс, откуда вы мне пишете, расположен на Гаронне; значит, вы немножко гасконец?»

Да, правда, я гасконец (но хвастовства мне нужно бы занять, как сказал бы другой![62]), однако грот Сигалер существовал не только в моем воображении, не в тумане, поднимающемся над Гаронной! Поэтому я поклялся себе, что если мне случится быть в Париже — пойти в Музей с доказательством в руках или, вернее, в ивовой корзинке и укутанным в вату.

И вот однажды я с бесконечными предосторожностями распаковал и расставил на столе профессора все то, что я ему описывал: цветы, вопросительные знаки, завитки и спирали лилейной чистоты, пушки и даже тонкие ленты. А ко всему остальному я еще добавил лежащую в плоской коробке между двумя слоями ваты невесомую иглу длиной 22 сантиметра, тоньше самой тонкой иголки для шитья.

Реакция академика была моей наградой: «Все это гипс, — сказал он, — но никогда в жизни я не видел ничего подобного». И он погрузился в молчаливое созерцание, куда более красноречивое, чем длинные речи, к тому же подобное простое заявление такого ученого уже имело большой вес.

В 1950 г. в моей карьере спелеолога произошло одно событие, само по себе не имеющее никакого особого значения, если не считать его символическим (я чуть не написал — числовым).