Тридцать лет под землей

Разумный и добросовестный коллекционер кристаллов отдает себе отчет, что некоторые сталактиты никогда не будут фигурировать в его коллекции: они слишком хрупки, их нельзя перенести и даже нельзя трогать. Они должны остаться в рамке подземелья, где они красуются, где над ними долго трудилась природа, чтобы радовать глаз редких, очень редких привилегированных, которым посчастливится ими любоваться. Нужно изо всех сил противиться искушению трогать и уносить их из пещеры. Малейшее прикосновение для них фатально, и приведенный в ужас похититель видит, какое он причинил полное, непоправимое разрушение. Хрустальный звон, осколки, рассыпавшиеся по полу, — вот и все, что будет результатом малейшей попытки овладеть каким-нибудь из таких шедевров; нужно довольствоваться их внимательным, почтительным созерцанием, сдерживая свои порывы и затаив дыхание.

Чтобы взять для коллекции один эксцентрический или гипсовый цветок, как будто могущий выдержать переноску, часто приходится обертывать его основание носовым платком и стараться так отделить образец, чтобы он не завибрировал и не рассыпался в прах. Иногда нужно пилить металлической пилкой очень медленно, очень осторожно, внимательно следя, чтобы из-за дрожания не осыпались разветвления, нити и иглы, покрывающие тело сталактита.

Отделить хрупкий образец всегда в возможностях умелого спелеолога, если у него на это «есть рука»; но когда образец отделен, вот тогда-то для неосторожного, в руках которого оказался слишком нежный образец, начинаются настоящие трудности и мучения. Упаковать его — даже в вату — об этом не может быть и речи: некоторые виды не выносят ни малейшего контакта, как бы мягок он ни был.

Мы знаем, каким трудом приходится расплачиваться за вынесенный из пещеры один паутинообразный сталактит!

Только тогда, когда такая паутинка у вас между пальцами, вы начинаете понимать, какое вы безумие сделали, задав себе задачу донести ее домой.

Как добраться с ней до дневной поверхности через сложные лабиринты подземелий, сильно пересеченные, иногда обрывистые?

Нужно взбираться вверх, спускаться, извиваться, ползти всеми возможными способами, во всех возможных положениях с одной единственной мыслью, с одной целью: любой ценой избежать малейшего удара, малейшего соприкосновения, ни за что не задеть стесняющим все движения хрупким образцом — невесомым букетиком кристаллов, чудесным гипсовым цветком, судорожно зажатым в руке, или спасти веточку, такую же красивую — что я говорю! — гораздо красивее, чем заиндевевшая веточка сосны, и гораздо более хрупкую. Я помню, раз нам пришло в голову подвесить образец на шерстяную нитку, чтобы он не дрожал и не вертелся, и так его нести. Но что это была за прогулка! Я дрожу, вспоминая о ней. На протяжении километра подземного пути я не делал ни одного шага без трепета, без стремления помешать опасному раскачиванию моего стесняющего и невесомого кристалла, а приходилось взбираться по скалистому нагромождению, спускаться по скользкому, как мыло, глинистому склону, ползти в узком ходе…

Апофеозом трудностей было карабкание по веревочной лестнице, что я проделал, держа шерстинку в зубах и отклонив голову насколько было возможно в сторону, чтобы кристаллическая веточка ни в коем случае не задела за ступеньки лестницы или за мою грудь. Во время этих упражнений жонглера или эквилибриста, похожих на корчи безумца, моя жена мне светила, помогала, ставила мои ноги, подталкивала, тащила. Ей одной пришлось поднять лестницу, свернуть ее и нести…

Выйдя без катастрофы наверх, мы с тысячей предосторожностей подвесили драгоценный образец к ветке дерева, и я мог расправиться и отдохнуть. Затем нужно было идти лесом, избегая путаницы ветвей, чтобы добраться до машины, оставленной на очень плохой дороге.

Жена села за руль и повела машину очень медленно, очень осторожно, стараясь избегать толчков, а я прилагал все усилия, чтобы умерить качание моего сокровища.

В тот день я дал себе слово не пускаться больше в такие авантюры. Такие клятвы я давал много раз! Но за трудами следовало вознаграждение, и мы принимались за то же, как только проклятый и драгоценный образец благополучно занимал свое место в витрине, где на время затмевал другие сокровища, потому что, само собой разумеется, несмотря на клятвы и решения, такая же точно процедура повторялась опять и опять.

В другой раз это была тонкая изящная арабеска из кальцита, похожая на филигранную стеклянную безделушку. Я ее держал в зубах, а губы служили амортизатором. Я не курю и поэтому не имею привычки держать что-нибудь в зубах, и эта хрупкая и в то же время тяжелая «трубка» совершенно меня измучила. «Но почему этот чудак не держал ее в пальцах?»— спросите вы себя. Правда, это было бы возможно, если бы я в одной руке не держал фонарь, а в другой — еще один сталактит, такой прекрасный, что невозможно было удержаться и не захватить его по дороге!