Тридевять земель

Несомненно, это была уже какая-то новая страна, хотя, скорее всего страна была та же самая, просто другой была эпоха, в которую она то ли вступила, то плюхнулась с размаху. Однако дать ей определение тогда не получилось ни словами, ни снимками. Поезд как будто тронулся, но по какому пути его направили, было ещё непонятно. Первые признаки оживления явили себя в Ягодном в последний год жизни Ольги Панкратовны. Тогда по деревне пронеслась небывалая весть, что тракторист, пахавший обычно с осени огороды, впервые за последнее десятилетие в качестве платы за свой труд потребовал не бутылку, а деньги. В стране появились деньги, оборот их упорядочился. На станции "Ряжск" таджики, которые были тогда в диковинку, ремонтировали ресторан, простоявший с заколоченными окнами добрых пятнадцать лет. Степень технической усложнённости жизни возросла, во многих отношениях возросло её удобство. Но исподволь нарастало разочарование. Нарастало чувство крушения надежд. Первой мыслью Михаил списал этот дискомфорт на кризис среднего возраста, но чем больше думал об этом, тем больше интуиция подсказывала ему, что он на ложном пути. Он не был обделен средствами, вниманием женщин, профессия пребывала с ним в гармонии, но при этом он чувствовал себя парадоксально обманутым, правда пока не мог понять, как и кем.

Как-то он смотрел по телевизору выпуск новостей, и один из сюжетов рассказывал о посещении президентом выставки художника Глазунова. Остановившись у одной из работ, президент поинтересовался у автора, кто эти два юноши в старинных княжеских одеждах, изображённые на полотне. "Борис и Глеб", – отвечал автор, стараясь не выдать своего изумления ни голосом, ни выражением лица. "Борис и Глеб, конечно, святые, – сказал глава государства, – но они не могут служить для нас примером. Как это так: всё имели и всё отдали. Сидели и ждали, пока их зарежут".

Михаил давно уже не воспринимал всерьёз официальные новости, которые превратились в подобие передачи "Спокойной ночи, малыши" для взрослых, во время которых телеведущая, похожая на добрую бурёнку, сцеживала в эфире свое ядовитое молоко, но после такой оценки подвига первых и самых чтимых русских святых не верил больше ни единому слову, которое исходило из уст этого человека и его подручных, присвоивших себе наименования министров, советников и вице-премьеров. Он вовсе не был каким-то воцерковлённым человеком, был совсем далёк от богословия, но просто внутренне ощутил, насколько эти слова противоречат тому русскому духу и сознанию, которые он знал и понимал с детства.

* * *

Все эти дни с севера тянул сильный ветер. Ветер дул не переставая, но небо оставалось чистым, и от этого возникала безотчётная тревога. От берёзовых серёжек начали исподволь отлетать бледные жёлтые чешуйки и, отлетая, падали в траву. Скоро их стало так много, что весь двор оказался усыпан ими. И казалось, что этот берёзовый дождь, или снег, не случаен, – покрывает землю, чтобы прикрыть собой минувшее, смягчить воспоминания.

Ветер стих только к вечеру четверга. К полудню потянулись первые оборванные тучи, как будто это были первые остатки разбитой армии.

* * *

Отряд Николая Ивановича Небогатова вышел из Либавы 3 февраля 1905 года, и у Александры Николаевны, что называется, упало сердце. Слово Толстого, хотя и встряхнуло мир, но войны не остановило, но за ним последовали другие. Папа Пий осудил войну, которую назвал уже не войной даже, а прямо азиатской резнёй, следом французская группа международной лиги мира собралась для изыскания способов получения возможно большего числа подписей лиц, требующих прекращения войны между Россией и Японией. Было решено напечатать и распространить повсюду петицию к императору России и японскому микадо о приостановке военных действий и заключению мира на условиях почетных для обеих сторон, и в Александре Николаевне снова стала пробиваться надежда, что мир заключат до того, как Павлуша угодит в огонь сражений.

В Соловьёвке потянулись недели томительного ожидания. Чтобы как-то его утишить, Александра Николаевна взялась за хозяйство, и входила во всякую тщету.

В марте пришло известие о неудаче русской армии под Мукденом. Тут уже и самые записные патриоты вынуждены были замолчать.

– Ох, ох, ох, казни египетские, – сокрушённо приговаривал псаломщик Фолифор и промакал взмокший лоб с налипшими жидкими волосами носовым платком такой величины, что впору было накинуть его на плечи какой-нибудь молодухи.