Триада

– Ну, Михайло Николаевич, тут ты не прав. Никем быть нельзя. Если ты не буддист и не православный, то всё равно какое-то миросозерцание у тебя имеется – то ли светское, то ли стихийно-мистическое, то ли еще какое (я к тебе внутрь не заглядывал). Поэтому, если ты попытаешься описать внутренний мир православного или буддиста, то соврешь, а если напишешь о себе или себе подобных, то будешь правдив. Нет у тебя такой душевной пластичности, чтобы полностью перевоплотиться, да и ни у кого нет. Например, Акунин. Писатель талантливейший, изумительный стилист: как он делает свои романы под девятнадцатый век – это же просто блеск! Но вот взялся писать о православных, а у самого миросозерцание светское, с легким восточным уклоном. И что же получилось? Архиепископ у него, Митрофаний, – такой вроде бы, что православнее и некуда, изумляется, что монашка верит в сатанинскую одержимость. И поучает ее, что нет, мол, никакого беса, а есть зло, бесформенное и вездесущее. Бесы – это, мол, суеверие. И ведь Акунин на полном серьезе считает, что если уж архиепископ умный, то в бесов верить не должен! Есть такая поговорка: Бог шельму метит. Вот и с тобой что-нибудь в этом же роде приключится, если не за свое возьмешься.

Виктор Семенович замолчал и вопросительно взглянул на пасынка. Тот задумчиво смотрел под ноги. Подошли к кладбищенским воротам. Трое Солевых перекрестились на маковки храма, а Миша не стал. Когда ворота остались за спиной, парень сказал:

– Но ведь тогда писатель обречен либо на однообразную правду, либо на разнообразное враньё! Однообразие быстро надоест читателю, а во вранье могут уличить. Что же делать?

– Лучше не врать и писать о том, что знаешь, – ответил отчим. – Даже если у писателя ярко проявляется его религиозная принадлежность, это не значит, что он будет интересен только единоверцам. Например, Достоевский за рубежом – самый популярный русский писатель, а много ли там православных? Да и мне, если хочешь знать, очень интересно читать Пелевина, хотя он явный буддист. Правда, когда он со своей позиции пытается охарактеризовать христианство, то получается глупо: ну, помнишь, его сопоставление христианского мироустройства с тюрьмой или зоной и образ Бога с мигалками… А разве наш Бог с мигалками? С мигалками, спрашиваю, наш Бог? – весело повторил он, взъерошив Жене волосы.

– Не с мигалками, а с Евангелием, – ответил мальчик.

– Вот и я о том, – подтвердил Виктор Семенович. – А вообще, Миша, поступай, как знаешь. Походи в церковь, с нами поговори, – может, и поймешь что-нибудь, тогда и рассказ получится.

Глава одиннадцатая

 Студенческий лагерь – довольно приятная штука. Уж можете мне поверить: я был там совсем недавно, с месяц назад, в августе. За этот месяц я не раз и не два мысленно возвращался туда, вот и теперь привычно пропускаю меж пальцев липкое комковатое тесто воспоминаний. «Что за дикие метафоры? – спросите вы. – Какое еще комковатое тесто?» А я отвечу: «Да вот же оно, вот и комок застрял меж безымянным и мизинцем… Не угодно ли полюбопытствовать?»

Комок скрутился на воспоминании о девочке по имени Валя. Она была тихонькая и смирная – этакая коровенка-буренушка, а впрочем, довольно красивая (особенно на лагерном фоне). Смеялась она мелодично и с детской простодушностью, а когда мы играли в бадминтон, воланчик иногда застревал в пышных волосах Вали…

Что, читатель, разлакомился? Ты уже, наверное, предвкушаешь исповедь о лагерном романе и, возможно, исповедь весьма откровенную – со страстными сценами в лесу, на травке, где можно напороться на колкую сухую шишку и где светотеневой камуфляж скользит по разгоряченным телам… А обломись, голубчик! Не было никакого романа, даже узаконенного объятия в медленном танце не было. Лишь игра в бадминтон, где я виртуозно поддавался, втерлась в память.