Три вдовы

— Вам показалось! — сказал я нарочно, чтобы их подразнить немного. Тогда обе вдовы взяли мой палец и заставили меня нащупать в горячем ротике Фейгеле какой-то острый кончик, нечто в роде зуба.

— Ну? — спрашивают обе и ждут моего подтверждения.

Но я притворяюсь недоумевающим. Люблю их подразнить, переспрашиваю:

— Что — «ну»?

— Зубок? Не правда ли?

И вы, конечно, понимаете, что раз — зубок, то, значит, Фейгеле умница, равной которой во всем свете не сыщешь! А раз Фейгеле такая умница, то надо ее целовать до тех пор, пока ребенок не расплачется. Тогда я вырываю ее у них из рук и успокаиваю, потому что ни у кого ребенок так быстро не успокаивается, как у меня, и можно сказать, что ничьих волос Фейгеле не любит так, как мои, и ничьего носа она с таким удовольствием не теребит своими крошечными пальчиками, как мой нос. А ощущать на своем лице эти крошечные пальчики — просто наслаждение! Хочется тысячу раз целовать каждый суставчик этих маленьких, нежненьких, беленьких и мягоньких пальчиков! Вы смотрите на меня и думаете: «бабья душа у этого человека! Иначе он не любил бы так детей»… Угадал, не правда ли? Видите ли, какая у меня душа, не знаю, но что я маленьких детей люблю, — это факт! А кого же и любить, если не маленьких детей? Взрослых, что ли? Эти гладкие морды, вон тех с упитанными брюшками, вся жизнь которых — вкусный обед, хорошая сигара и преферанс? Или тех прикажете любить, что кормятся за счет общества, а сами кричат, шумят, трезвонят на весь мир, что единственная их цель — общественное благо?.. Или вы хотели бы, чтобы я любил молодых цуциков, которые хотят переделать мир, называют меня «буржуем» и хотят заставить меня продать дома и поделиться с ними во имя какой-то экспроприации. Или, быть может, прикажете любить откормленных дам, единственный идеал которых — жрать, наряжаться в шелка и бриллианты, таскаться по театрам и нравиться чужим мужчинам? Или стриженых старых дев, которых когда-то в молодые годы, насыпали «нигилистками», а сейчас зовут «эсеровками», «кадетницами» и тому подобными замечательными именами? Вы говорите, что я старый холостяк, что я — брюзга и мизантроп, и никто поэтому мне не нравится? Ну, хотя бы и так, кому от этого легче? Итак, на чем же я остановился? На ребенке, на Фейгеле, на том, как мы ее любили. Всю свою жизнь мы отдавали ребенку, все трое, потому что ребенок этот скрашивал наше существование, давал нам силы и энергию переносить тяготы глупой и грубой жизни. А для меня лично ребенок этот был источником тайных надежд. Вы легко поймете — каких, если вспомните, чем была для меня Роза. Ребенок рос, и с каждым днем в моем сердце расцветала надежда, что кончится, наконец, мое одиночество, и мне тоже когда-нибудь приведется вкусить сладость жизни… И не один я носился с этой мечтой, — ту же надежду питала в сердце своем и Пая. И хотя мы никогда об этом не говорили, всем было ясно, как божий день, что так обязательно будет… Вы, пожалуй, спросите, как могут люди понимать друг друга без слов? Но это значит, что вы знаете лишь «психологию», но отнюдь не людей… Вот я для примера нарисую вам картину, и вы увидете, как люди понимают друг друга с полуслова. Вот вам картина.

Летняя ночь. Небо исчерчено молочно-белыми полосами. Хотел было сказать: звезды горят, сверкают, мерцают… Но вспомнил, что так в какой-то книжке написано, а я не желаю пережевывать чужие слова. Я говорил вам, что терпеть не могу описаний природы, которые также похожи на природу, как я на турецкого пашу. Словом, была летняя ночь, одна из тех удивительных теплых, прекрасных ночей, когда сердце даже самого черствого в мире человека преисполняется поэзией и его тянет куда-то в неведомую даль. Он погружается в священный покой, глядит в опрокинутую синюю чашу, именуемую небом, и чувствует, что небо и земля о чем-то шепчутся, ведут тихую беседу о вечности, о бесконечности, о том, что люди называют божеством…