Три пункта бытия

И ты безраздельно существуешь, ну, положим, в виде довольно курносого голубоглазого послушного мальчика, первого ученика, а существование в каком-нибудь другом виде и облике, в какой-нибудь другой, хотя бы и вполне положительной единице, тебе никогда не приходит в голову! Если ты и фантазируешь, так только по поводу себя, себя самого, почему-то неизменного в этом без конца изменяющемся мире...»

Нынче же самая невероятная фантазия заключалась в том, что где-то в бесконечном пространстве, которое простиралось перед Алешей Дроздовым между центрами Земли и Солнца, нашлись места для порядочного детского сада, для всех детей природы, то есть для мальчиков и девочек, для мам и пап, для собачек, бабушек и дедушек, для вундеркиндов, для учителей географии, астрономии, математики, физкультуры и труда, для их киношек и концертных залов; для их же канцелярий, пшеничных полей, любовных историй и раздоров...

Какая невероятная фантазия, если посмотреть на нее это не вблизи, а издалека, со стороны — со стороны Солнца, например!

Со стороны неба или тундры! Откуда и чья такая фантазия? Чего ради?

Все человеческие фантазии — Жюля Верна, Уэллса, Наполеона, Магомета, Ньютона, да и его собственная, Алеши Дроздова — лишь крохотные осколки с этой самой фантастической фантазии... Между тем в ней-то, исходной и самой невероятной, Алеша почему-то никогда прежде не подозревал ни малейшей фантазии, вообще какого-то невероятия, называя ее обыкновенностью, повседневностью, бытом, еще каким-нибудь словом, смысл которого полностью исключал наличие чего-то фантастического.

Ах, как хотел бы Алеша Дроздов не выдумывать сейчас ничего, не фантазировать нисколько, а просто-напросто пережить что-нибудь из своего милого земного, положительного существования, какое-нибудь удивление, хотя бы то самое, которое охватило его, когда он приехал однажды в Ленинград и вместо девочки с не очень умело и торопливо заплетенными косичками, которая всегда была его собственной старшей сестрой и водила его в школу за ручку, встретил чью-то жену и чью-то мать — мать своего племянника...

Мало ли что он еще и еще мог вспоминать из той эпохи, в которой он когда-то существовал — человек среди людей?

Но жизнь, последовательно-хронологически им прожитая, уже не принадлежала ему, нынче он отчетливо чувствовал ее независимость, непринадлежность, отчуждение его жизни от него, хотя какие-то разрозненные и вневременные отрывки воспоминаний все еще позволяли ему на минуту-другую сосредоточиться на своей бывшей жизни.

Зато ему принадлежала и, не считаясь с его желанием, его захватывала странная фантазия, она увлекала его в, кажется, несуществующее будущее, еще во что-то совершенно другое, которого он никогда не знал и знать, само собою разумеется, не мог.

Ведь, сколько бы он ни жил, он никогда не жил в будущем, а всегда и неизменно в настоящем, перерабатывая его в прошлое. И только.

Нынче у него не было настоящего, пригодного для такой переработки. Отходило и отчуждалось от него и его прошлое. А этим пользовалась неподчиненная ему фантазия, она безраздельно захватывала его, она стирала в его памяти время — события годов, месяцев, дней, — и это происходило, должно быть, потому, что вокруг него было невероятно много пространства, так много, что в нем слишком легко терялось любое время. Вчера, сегодня, завтра, и следующий год, и следующий век — все это теряло свои опорные точки, исчезало на глазах, и, казалось, навсегда.

Здесь, в этом пространстве, в Алеше Дроздове разыгрался, прямо-таки разъярился его порок, его слабость, его мания, которые в прошлом так или иначе, а все-таки сдерживались не только милым-милым, но, в какой-то мере, еще и строгим земным существованием.

Этот порок, эта слабость и эта мания были его любовью к фантазии (к безответственному размышлению).

Было так, что маленький мальчик Алеша Дроздов пропустил в поступательном движении своей мысли тот момент, когда еще не поздно было обрести ответственность за все то, что ты думаешь.

Однако же его настолько пленила безграничность мысли, что он с легким сердцем и почти незаметно для себя поступился ее разумением.

Иначе говоря, он счел, будто бы его серое мозговое вещество принадлежит только ему, ему — безраздельно, совершенно забыв о том, что, по крайней мере, исполу им должна владеть еще и природа с ее законами и порядками. Еще бы! — он, если и не был вундеркиндом, так почти что им был всегда! Первый ученик! С точки зрения первого ученика он и владел своею мыслью, прикасался ею к небу, к Земле, к людям и к самому себе, ко всему миру, сам себе царь, бог и первый ученик!

Ну, иногда природа все-таки давала ему по мозгам, напоминала о своем существовании теми или иными предметами, разными людьми, например, а так как нынче предметов вокруг него не было и некому и нечем было дать ему по мозгам, эти самые мозги и предавались своему пороку полностью, безо всяких ограничений.

Еще говоря иначе — он предался соблазнительной простоте, поскольку мыслимое всегда проще, а главное, доступнее реального.