Три пункта бытия

Она объясняла подлинную натуру Никандрова не только ему и себе, но и Нюрку — объясняла заочно. Очный и реальный кретинизм Нюрка, восхвалявший это «красное солнышко», этого «лапу», был Ирине Викторовне ни к чему, был убийственно-вредным.

Нет, Нюрок — не учитель!

Если на то пошло, у Ирины Викторовны никогда не было учителя, не нашлось во всем белом свете. Одни только советники, консультанты, наставники, вожатые, воспитатели, тренеры, инструкторы, секретари и председатели, а учителя — ни одного!

Но даже и тоска по учителю, почти святое чувство, и то отравляло сознание, что своего учителя — даже его — она тайно, а все-таки искала опять-таки в любви, то есть все в том же Никандрове, а он и в этом обманул ее.

Если на то пошло, она понимала, что ее любовь была умозрительной. Она сама такая, или век такой, но только она мечтала и мечтала, думала и думала о любви гораздо больше, чем в реальной любви жила. Это можно как угодно назвать — и вырождением, и кретинизмом, но это — так.

Но тогда почему же ее расплата оказалась совсем не умозрительной, почему она не условна, а безусловна, ощутима физически, да еще как ощутима?! Держит за горло и всякую минуту мешает дышать, мешает видеть небо и солнце, ощущать дождь, исполнять предназначенную тебе повседневную жизнь, выжимает из тебя все живое, словно ты не человек, а брикет... Расплата идет натурой, хотя ты знаешь, что никому на свете твоя натура не нужна, — изничтожь ее до последнего грамма, никто этого и не заметит.

Горестно-влюбленные девицы и дамы когда-то, бывало, лезли в петли, кушали спичечные головки, прыгали под поезда, и все это имело какой-никакой, а смысл, доказывало их пусть ни для кого другого неприемлемую, а все-таки правоту.

А нынче?

Удивишь, что ли, кого-нибудь всем этим?

И газеты о твоей кончине не напишут: как ты выглядела после этого, какое скорбное было у тебя лицо, сколько упреков оно выражало; местком постарается поскорее и побыстрее сбыть тебя в крематорий; и ближние заподозрят в самом неприличном сумасшествии — ведь нормальные сумасшедшие так не поступают; и никому-то ты ничего не докажешь, никакой правоты! Никому, в том числе и себе!

А поскольку всем ясно, что ты никому, даже себе, ничего не доказала, — ты же и останешься в самых больших дураках, и Нюрок, чего доброго, подумает про себя, и то и скажет по секрету Анюте Глеб: «И как это Никандров — умница, лапа и красное солнышко — позволил себе связаться с дурой?! Вот уж никогда от него не ожидала!»

В ненависти, в брикетно-спрессованном состоянии и жила Ирина Викторовна... Не то чтобы она примкнула к группе «ω», совсем нет, хотя, по совести, что-то влекло ее туда, какой-то механический уют, но холодный расчет и логику этой группы она усвоила, а усвоенный материал применила к науке ненавидеть.

Глава двенадцатая ПРОВОДЫ

Никандров все не возвращался.

Между прочим, говорили, что там, в филиале НИИ-9, он организует отдел технической информации и библиографии ничуть не меньше, чем в головном институте.

Другой бы так и сделал: сам окончательно переехал бы на Северный Кавказ и ее увез туда же заведовать самым крупным отделом. Вот уж где она развернула бы общественно полезную деятельность!

Дома были теперь заботы. Разумеется, об Аркашке.

Должно быть, с помощью девочек, которые и уроки за него делали, и даже ухитрились подсунуть решение задачи на выпускном экзамене, этот шалопай окончил школу, а теперь ждал призыва в армию.

В вуз он и не пытался пойти, какой там вуз с его знаниями, кроме того — возраст. Благодаря второгодничеству несмышленыш вымахал в доброго пехотного сержанта-сверхсрочника, только вот до сих пор был не в отца и не в мать, а неизвестно в кого: кудряв, пучеглаз и знать ничего не знал о каких-нибудь заботах и тревогах.

В армию Аркадий должен был пойти вот-вот, но никогда и не вспоминал об этом, ходил на танцы, играл на саксофоне, а за него ждала призыва родная мать: ей предстояло расставание, и надолго.

Ей везло на расставания.

Мансуров-Курильский сорвался-таки со своего спартански-отчужденного тона, устроил скандал вполне, в общем-то, в рамках, и это знаменовало наступление нового этапа семейной жизни, который, однако, до сих пор трудно было определить — что за этап? Невыносимый или сносный?

Нет, она не упрекала Мансурова-Курильского.

Пожалуй, самое лучшее было бы, если бы Мансуров-Курильский вдруг заболел. Не от ревности, не на почве семейного разлада, а по-настоящему, инфекционно-опасно, но если бы уж вылечился, то без последствий и рецидивов. И это она не дала бы ему умереть, сделала бы для этого все возможное и все невозможное, день и ночь не отходила бы от постели, и не исключена возможность, что внутренне даже покаялась бы перед ним.

Мансуров-Курильский ничего не знал о возможности такого варианта и не заболевал; Ирине Викторовне так и не представился случай подтвердить на практике логику и философию тетушки Марины о тождестве любви и обязанности... Жаль! А что, если действительно любовь можно заменить одними обязанностями — вот уж тогда не соскучишься!