Три поцелуя (ЛП)

После того, как ужин был приготовлен и съеден (приправленный презрением и прочим), Киззи пошла к себе в комнату и закрылась. Она села на край кровати и посмотрела на себя в зеркало. По-настоящему. На ней все еще был надет зеленый шарф, хотя волосы, грубые и необузданные, как всегда, выбились из-под него и ниспадали на шею, но не обрамляли лица, прячась под шарфом. Голова больше не напоминала топиарий. Эффект состоял в том, чтобы сосредоточить фокус на лице, и Киззи смотрела на него в течение нескольких минут, чувствуя, что с ней что-то случилось с тех пор, как она в последний раз смотрела на себя, если она и правда хоть раз по-настоящему смотрела на свое лицо.

Она увидела гордые скулы, начинающие проявляться сквозь подростковую пухлость щек. Она увидела застенчивый изгиб уголков губ; губ, которые практически коснулись губ Джека Хаска. Глядя на свое лицо, она начала воображать, что внешний слой начал таять, а она до сего момента этого не замечала, уступая место чему-то новому: новому черепу, который проступал сквозь припухлость привычного «я». Ей болезненно хотелось, чтобы ее истинная форма оказалась гладкой и сияющей, как лезвие стилета, освобожденное от неуклюжих ножен. Как хищная птица, наконец сменившая пух на перья, чтобы охотиться в холодном, великолепном небе. Что она может стать чем-то блестящим, чем-то поразительным, чем-то опасным.

Киззи хотела стать женщиной, которая нырнет с носа парусника в море, упадет в клубок простыней, будет смеяться, и сможет танцевать танго, лениво гладить босыми ногами леопарда, заморозит глазами кровь в жилах врага, даст обещания, которые она не сможет сдержать, а затем перевернет мир, чтобы сдержать их. Она хотела написать мемуары и поставить автографы в крошечном книжном магазине в Риме, где поклонники выстроились бы в длинную очередь в переулке, залитым розовым светом. Она хотела заниматься любовью на балконе, разорять кого-то, торговать эзотерическими знаниями, наблюдать за незнакомцами, так же холодно и беспристрастно, как кошка. Она хотела быть непостижимой, чтобы в ее честь назвали коктейль, чтобы для нее написали песню о любви, ей хотелось летать в маленьком самолете красавца-авантюриста, крестившим Киззи шампанским, который однажды исчезнет в буре в Аравии, так что ей придется провести спасательную операцию с участием верблюдов, надев индиго-вуаль, подобно кочевникам, дабы спастись от жалящего песка.

Киззи очень хотела.

Она расправила плечи, избавившись от своей привычно-угрюмой сутулости, и попыталась сесть прямо. Ее телу это показалось неестественным; сухожилия сопротивлялись. Ей вдруг пришла в голову ужасающая мысль, что если бы она подождала, если бы продолжила в том же духе, ее осанка могла бы вот так окаменеть. И она превратилась бы в ссутулившийся панцирь, и никогда не смогла бы больше расправить плечи, ходить с высоко поднятой головой, маня вампиров молочной белизной шеи, и вскидывать подбородок от радости или презрения. Она бы свернулась калачиком, как ноготь на ноге, отросший слишком длинным. Она покраснела, глядя на свое отражение, плечи низкие и спокойные, шея вытянутая, почти элегантная, шелк зеленого шарфа скользил по ней словно река, и её посетило чувство на грани боли от этой позы. Как будто она все еще может стать кем-то другим.

Может быть, Джек Хаск уже разглядел эту новую девушку внутри нее, догадался, что она была готова вырваться на свободу одним простым движением, подобно лезвию стилета — щелчок и оно появилось. Она думала о его прекрасном лице и хитрых глазах, о его руке, ловящей ее руку в воздухе, о его продолжительном взгляде и ощущении проникновения. И глядя на себя в зеркало, минута за минутой, открывая себя для себя, она начала наконец видеть свою двоюродную бабку Майренни, смотревшую из зеркала на нее, наполненную голодом и секретами, сиянием и странностями, сочной красотой.

Спелая как слива, готовая упасть с ветки от легкого прикосновения.

В ту ночь Киззи спала беспокойно и грезила о многом: о губах, пальцах и фруктах, и Джек Хаск снял очки и попробовал ее на вкус, начиная с нежной внутренней стороны ее запястий. Странные образы приходили к ней всю ночь, и еще одно странное зрелище встретило ее, когда утром девушку разбудил жалкий крик павлина, раздавшийся прямо под ее окном.

Она открыла глаза. Перед ее лицом, кружась, проплыло лебединое перо и опустилось на пол. У девушки перехватило дыхание. Она моргнула, села и вновь моргнула. Комната была усеяна перьями. Они были повсюду, словно она пропустила странный шторм, принесший их сюда. Ее внимание привлек блеск на подушке, она повернулась и увидела рядом с отпечатком от ее головы, перламутровую рукоятку, хорошо ей знакомую. Бабушкин стилет, который должен был почивать с ней в могиле.

Она потянулась к нему и взяла в руку. Ладонь опалило ледяным морозом.