Три последних самодержца

Скоро всех гадалок и ясновидящих затмит при дворе мрачная фигура Г. Е. Распутина, этого истинного проклятия последних Романовых. Он появился как один из многих, но время и место сделали его единственным и уникальным феноменом, высветившим пороки агонизировавшей монархии. Ее крах супругам Богданович увидеть не удалось, они умерли до наступления драматического финала (в 1914 г.), но приближение развязки чувствовали, что и отразили дневниковые записи. Убежденная монархистка иногда просто криком кричит о безобразном калейдоскопе событий, разворачивавшемся на верхних этажах государственной власти с появлением там «нашего друга», как называли Распутина в своей конфиденциальной переписке царь и царица. Впервые «тревожную весть» в салон на Исаакиевскую принес уже упоминавшийся Н. А. Радциг в ноябре 1908 г., сообщивший, что ближайшая к императрице фрейлина и ее конфидентка А. А. Вырубова дружит с «каким-то мужиком», у которого «звериные глаза, самая противная, нахальная наружность». Однако «самое печальное» состояло в том, что он бывал у Вырубовой в присутствии царицы, хотя «пока во дворец не показывался» (8 ноября). Но уже в 1910 г. Александра Викторовна с возмущением констатировала, что Распутина «допускают во всякое время во дворец». Описав некоторые деяния «старца», она завершила: «И это творится в XX веке! Прямо ужас!» (20 марта).

Записи последнего, 1912 г. в большинстве своем пронизаны «распутинской» темой. Так, например, 18 февраля 1912 г. Александра Викторовна признала, что, прожив долгую жизнь, десятилетиями вращаясь в петербургском свете, ей «более позорного времени не приходилось переживать. Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин» и «в данное время всякое уважение к царю пропало». От крушения монархических иллюзий до краха монархии оставалось совсем немного времени. Уже после смерти жены, в начале 1914 г., генерал Богданович послал Николаю II откровенное письмо, в котором умолял его удалить Распутина от престола, но все было тщетно. Эпилог царизма неумолимо приближался. Этим объясняется то пристальное внимание и обеспокоенность, а затем и отчаяние, которое сквозит в многочисленных записях Александры Викторовны о революционных выступлениях. Уже в феврале 1879 г., говоря о народническом терроре, она с возмущением восклицала: