Если убрать все поминутные ахи и охи тёти Светы, я понял следующее. Её брат предложил применить выведенные им алгоритмы сначала в статистике, потом в истории, а потом и в языкознании. Этим никто не заинтересовался, и Константин Алексеевич занимался этим самостоятельно с немногочисленной группой таких же, как он, энтузиастов. Вроде никому не мешали и не переходили дорогу. Но среди коллег это вызвало возмущение. Ему выдвинули ультиматум, чтобы он прекратил все свои исследования. Какой-то деятель объявил их антигосударственными. Сверху попытались воздействовать на Константина через отца. Потом пообещали неприятности самому отцу. В общем, работу ему пришлось оставить, а через некоторое время, он с женой и маленькой дочкой перебрался жить во Владимир.
— Вот скажи мне, — тётя Света сделала возмущённое лицо и нависла надо мной, — зачем нужно было бежать из Москвы и тащить семью в это болото. Ещё раз: бо-ло-то! И не говори мне, что это не так. Он даже не работая смог бы обеспечить семью, если бы остался дома. Его никто не гнал.
Я молчал. Эта семейная трагедия меня не взволновала ни грамма. Но для приличия, что-то похожее на взволнованность я всё же изобразил: я резко схватил без спроса тёткину пачку сигарет, достал одну и нервно закурил.
— Конечно, Костя виноват, — продолжила тётка тоже закуривая, — но она! Я удивляюсь. Вместо того, чтобы мужа с небес на землю спустить, стала первой его сообщницей. Боролась я за них бешено. Да что толку, почти врагами с ними стали. У них свой мир, свои идеи, свои заскоки…
— Понятно, — сказал я, — диссиденты.
— Да какие, нахрен, диссиденты, — воскликнула тётка. — Если бы диссиденты, это ещё куда ни шло. Уже года два могли со своего диссидентства пенки снимать. Нет, тут похуже.
Тётя Света опять запричитала. А я хоть и не понимал её трагического отношения к их семейным событиям, сочувственно кивал головой, в качестве моральной поддержки. Наконец, тётка успокоилась.
— Светлана Алексеевна, — я решил поделиться своими мыслями, — вы сами говорили, что если бы брат остался в Москве, они бы не бедствовали.
— Да он вообще мог не работать, — подтвердила тётка. — писал бы себе… чего он там писал.
— То есть, над чем-то он всё-таки работал. Вы откуда знаете, что то, чем он занимался не имеет никакого значения. Сейчас даже к тем, кого считали сумасшедшими, отношение пересматривается.
— Молодец! — хлопнула меня по коленке тётя Света. — Ну, конечно!
Правда, поняла меня тётка по-своему. Она тут же включила свою московскую деловитость:
— Вот, что значит свежий взгляд. Да сейчас любую дрянь, любой бред можно продать. Да с биографией поработать. Он же в полном смысле слова — жертва тоталитарной системы. В этом что-то есть. Займись-ка этим, разузнай, что он там наворотил. Я в долгу не останусь. С Верой только поосторожнее. Это она на вид простовата, а на деле — она нас всех на три головы выше. А поможешь её в Москву вернуть, я отблагодарю. Возможности у меня есть, не сомневайся.
С тётей Светой мы простились по-дружески. Я был чертовски доволен собой. Как здорово мне удалось провести разговор с тётей Светой. Я узнал все её планы, а своих намерений я ей не выдал. Мне было приятно, что закончили мы с ней разговор как единомышленники.
Я пошёл не в квартиру, а спустился в котельную. Во время поминок все двери были настежь; надо было восстановить температурный режим. И конечно, надо было обдумать тёткины предложения. В искренности тёти Светы я не сомневался. Она действительно любила свою племянницу и хотела ей помочь. Если бы я почувствовал подвох, наш разговор не состоялся бы. У тёти Светы был один железобетонный довод: в Москве жизнь у Веры сложится благополучнее, чем здесь. Я был бы эгоистом, если бы стал этому препятствовать. Эта мысль была мне особенно приятна. Оказывается, я могу думать об интересах другого человека, а не только о своих. Конечно, я себе так врал.
Почему я не мог просто оставить Веру, как спокойно оставлял многих до неё? Может показаться, что я сам выдумал эту проблему, но это не так. Была какая-то сила, которая всякий раз уводила меня от разрыва с ней. И почему, интересно, мне было так важно, чтобы наше расставание выглядело максимально естественным? В то время я не мог себе это объяснить. Причём, я знал точно, что если бы я сообщил Вере о том, что прерываю с ней отношения, всё прошло бы тихо. Я бы не увидел истерик, не услышал бы в свой адрес проклятия с пожеланиями мучительной смерти. Она не удерживала бы меня слезами или угрозами что-нибудь с собой сделать. Не стала бы воздействовать на меня через моих друзей. Мне можно было бы просто не приходить. Но с Верой я этого не мог.
Я поднялся в квартиру. Вера в кресле читала книгу. Она взглянула на меня:
— Что с тобой?
Вполне возможно, что мои думы о предстоящем расставании отразились на моём лице. У меня, в самом деле, было муторно на душе. От недавнего самодовольства и след простыл. Ещё несколько минут назад договор с тёткой казался мне пактом о гуманизме, а сейчас я уже так не думал. Но не мог же я ей всё рассказать.