Три ошибки Шерлока Холмса

Наконец я прямо спросил лорда Уордингтона, кто я такой, кто я ему. Это было через месяц после того, как несмотря ни на что, я сдал экзамены в Оксфорде. Герцог потупил глаза и выдавил: «Джон, видишь ли... Ты — мой сын, это правда, но ты действительно не имеешь права стать моим наследником». Кровь бросилась мне в голову. Я убежал, ни слова больше не сказав отцу. Я продолжал учиться, не испытывая по-прежнему недостатка в деньгах — милорд присылал мне в Оксфорд всё, в чём я нуждался. Но теперь, словно пятна проказы, на мне лежала грязь незаконного рождения... По настоянию герцогини отец лишил меня прежнего имени. Я перестал быть лордом Кромуэлом и стал просто Джоном Клеем. Кстати, даже не знаю, откуда они взяли эту фамилию. А в Уордиштон-хилле, в моём любимом замке, рос маленький Саймон, и на его имя было уже написано завещание, а трёх лет от роду его обручили с какой-то крошечной леди... Бедный малыш! Он-то ни в чём виноват не был, но Бог покарал моих бывших родителей именно через него: в пять лет мальчик умер от простуды. Сознаюсь, леди Элинор мне жалко не было — я её никогда больше не видел. Теперь уже нет на свете и её, она умерла за два года до того, как я попал на каторгу.

И вот в те тяжёлые для меня годы, когда творилось вокруг меня это почти непонятное моего детскому уму позорное дело, я тесно сблизился с адвокатом герцога, мистером Гендоном.

Мне нужно было иметь поддержку взрослого, умного человека, а он был очень и очень умён. В юности я не понимал, что это — очень жестокий ум, что мой наставник, а Гендон очень скоро таковым стал, что он не признает таких вещей, как сострадание, сомнение в себе, что он совершенно чужд простодушия и откровенности, хотя, на первый взгляд, его высказывания всегда бывали откровенны до полного цинизма. Мне тогда это нравилось, я сам был зол, ожесточён, меня обуревало презрение ко всем и ко всему, кого и что я прежде любил. Гендон, впрочем, умел быть со мной мягок, вернее, как-то по особенному вкрадчив. Он рассказывал мне множество историй из жизни людей. Самых разных людей, самые разные истории. Но из каждого рассказа так или иначе следовало, что среди людей может быть счастлив только тот, кто научится обходить любой запрет. «Наша жизнь состоит из запретов, — говорил он мне. — То нельзя, это нельзя, то не смей, этого не делай... А надо делать! И так, чтобы одним было завидно, а другим страшно, вот тогда ты — король над ними!».

— А он сам преступал запреты? Нарушал законы? — спросил Шерлок.

— Я тогда над этим не задумывался. Внешне, нет, не преступал и не нарушал. Но сейчас мне кажется, что натура его была куда сложнее, чем я думал. Словом, мы с ним сошлись. Можно сказать, он учил меня жить. При этом, как тонко он чувствовал мои переживания и как ловко дёргал именно за те струны, которые были наиболее чувствительны в моей душе! Я страдал из-за того, что оказался чужим в своей семье, что лишился общения с отцом. Гендон внушал мне, что это не стоит сожаления, что отношения близких людей всегда иллюзорны, так или иначе они покоятся на какой-либо корысти, как и все прочие человеческие взаимоотношения. Я верил всему этому, потому что находил подтверждение его слов в жизни.

— А опровержений его словам не находил? — С невольной усмешкой спросил Холмс. — Понятно, ты был мальчишкой, но ведь ты же так умён. Даже в литературе, которую ты наверняка читал, тебе должна была попадаться эта философия мистера Гендона — он ведь её не сам придумал. Но в той же самой литературе, равно, как и в жизни, можно найти уйму примеров, опровергающих безупречность этой философии.

— Согласен, — кивнул Джон. — Но ведь любой человек обычно верит в то, во что ему хочется верить. Да, моя, очевидно, врождённая порочность проявилась уже в юности — я предпочитал верить в дурное, а не в хорошее.

— О! Ну и высказался! — теперь уже Шерлок расхохотался, даже не боясь, что его смех может обидеть товарища. — Какая же это врождённая порочность? Совсем наоборот. Наиболее уязвимы для влияния зла как раз очень чистые души. Именно они особенно доверчивы и ранимы, именно их легко как очаровать, так и самым жестоким образом разочаровать, а испытав разочарование в чём-то, что им дорого, они готовы разочароваться во всём мире — их боль слишком сильна. Они хотят всё отрицать, всех разлюбить. Разве с тобой было не так?

— Именно так, — сказал Клей тихо. — Я был опустошён, унижен, уничтожен. Потом, и в этом большая заслуга мистера Гендона, мне стало не всё наплевать. Проучившись три года в Оксфорде, я бросил учёбу. Но ещё во время занятий начал заниматься кое-какими делишками: подделывал чужие чеки на получение денег, пару раз вскрыл университетский сейф, да так, что никто не понял, куда делись деньги. Думали на секретаря, на казначея... Но у того и у другого оказалось алиби. Если б не оказалось, я бы, конечно, придумал, как их оправдать — подставлять других мне не хотелось. В крайнем случае, подбросил бы деньги назад, они ведь были мне не нужны, я ни в чём не нуждался. Спросишь, для чего в таком случае я всё это делал?