Три месяца, две недели и один день

Часть меня нуждалась, хотела и получила желаемое, пусть подробности я и помню смутно. Меня не терзали ни угрызения совести, ни переживания о собственном моральном облике, когда есть женщина, вынашивающая моего ребёнка и в теории способная чего-то в своей душе не перенести. Но я был спокоен только до этого самого момента. А теперь внутри творится нечто непонятное. И я злюсь, что схожу с ума по этой женщине и не могу ей противостоять, и, смотря прямо в её глаза, чувствую себя не иначе, кроме как ничтожеством. И я ненавижу себя за это. За все эти ощущения и мысли и за то, что не смог переключиться на другую женщину, которая, возможно, гораздо лучше той, что стоит передо мной, и смогла бы стать хорошей матерью для моего сына, радуя его по утрам вкусными оладьями со съедобными рожицами на них. А ведь мне не из-за чего себя грызть и испытывать всё это, ведь у нас всё кончено. Никто не сможет меня упрекнуть, что я просто сдался без борьбы и ни минуты не старался. Сердясь на собственную персону, я снова свирепею, как вчера или почти так же, ведь это утро так хорошо начиналось.

— Просто моя машина не здесь.

— То есть вы провели ночь в разных комнатах? — она серьёзно спрашивает об этом, когда ничего мне не даёт? Когда всё, что я получал, это крохи, а теперь благополучно лишился и их? Думала ли она хотя бы раз о том, чтобы попытаться сделать хоть что-то ради нас двоих вместе? О том, что хочет всё вернуть и возродить нашу семью? Разумеется, нет. Отнюдь. Похоже, я единственный, кому это необходимо, несмотря на то, что семью нельзя построить в одиночку, и это всегда задача для двоих. Ей же не нужен ребёнок, а я с ним и подавно, а значит, нечего заявляться ко мне и заглядывать под моё одеяло. Возможно, сейчас я даже жалею, что Оливия не заявилась чуточку раньше и не встретилась с девушкой, с которой я провёл ночь, буквально лицом к лицу, а то и вовсе не выдернула нас из кровати. Быть может, только так она бы задумалась, что я не чёртова игрушка и не марионетка, которой можно помыкать, как душе угодно, а самостоятельная личность со своими устоявшимися взглядами на жизнь и границами, заслуживающими уважения.

— С кем я сплю или не сплю в одной и тем более своей кровати, тебя давно не касается. Мы уже это обсуждали, — не справившись с этими вырвавшимися из-за её натиска словами, но нисколько не кривя душой, достаточно твёрдо говорю я. Оливия сама отказалась от всех привилегий, связанных со мной, и моя личная жизнь не её ума дело. Мне надо начинать давать отпор и привыкать к мысли, что когда-нибудь мой ребёнок назовёт матерью не ту женщину, что его родила, а ту, что помогла мне его воспитать и поставить на ноги. Конечно, я не подпущу к нему первую попавшуюся особу, но всё-таки. — Ты не имеешь права спрашивать об этом. Ты лишилась его по собственному желанию. И ты не можешь заявляться ко мне вот так. Если только ты не хочешь, чтобы я был с другими, и готова об этом сказать, то мы… В ином случае нам не о чем говорить, — наверное, это звучит, как последний шанс… Наверное, это он и есть… Наверное, я хочу, чтобы она им воспользовалась. Но я мыслю слишком трезво, чтобы ещё на что-то надеяться. — Скажи, ты будешь счастлива без нас? Без меня и нашего сына?

— Это непростые вопросы, — отвечает она и словно инстинктивно опускает руку на живот. Хотя я понимаю, что не всё так банально, и что малыш, вероятно, просто вынудил её сделать это своим толчком изнутри, мне безумно хочется прикоснуться к ней и почувствовать всё это лично, но я не могу. Всё дело в странной и непреодолимой силе, не позволяющей руке подняться, а значит, и не дающей мне стать ближе к сыну, рождение которого подарит мне новые эмоции. Но одновременно оно отнимет Оливию, потому что она никогда не признаёт свою слабость и то, что нуждается во мне, но, возможно, в этом и проблема. Как раз отсюда и берут своё начало те противоположные эмоции, которые разрывают меня изнутри и удерживают на расстоянии, когда я и хочу, и не хочу дотрагиваться до неё. В конечном итоге именно они вынуждают срываться на беременной женщине, несмотря на все мои старания держаться на тонкой грани и не говорить того, о чём есть риск пожалеть в самом ближайшем будущем.

— Нет, всё как раз наоборот. Сложно тогда, когда сдаёшь экзамен, и ограничиться односложным предложением ни за что не получится, потому что необходимо дать развёрнутое пояснение. Здесь же всё просто. Есть лишь два варианта. Но ты даже не можешь признаться в своём решении самой себе. У тебя нет совести. Ты думаешь, я твой мальчик на побегушках, который обязан выслушивать всё это и, чуть что, являться по первому твоему зову? Я открыт для тебя. Всё, что тебе нужно, это просто признать, что я тебе нужен, или же сказать, что я зря теряю время.

— Я не могу сказать. Не сейчас. Но я могу войти, или ты так и будешь держать меня на пороге?