Три месяца, две недели и один день

— Тогда ты знаешь, что это далеко не всё, — с наступлением беременности запасы железа имеют обыкновение истощаться, пока ребёнок забирает необходимое ему количество полезных веществ у матери. Когда в результате уровень гемоглобина также снижается, при тяжёлой степени всё это может привести к жалобам на одышку, учащённое сердцебиение, боли в грудине и голове и слабость в ногах. Именно это и произошло с Лив. Да, в лёгкой форме, без катастрофических последствий, но всё-таки теперь я знаю, почему иногда она выглядела слишком уставшей и утомлённой и, по крайней мере, однажды столкнулась с головокружением, и чем могут объясняться вероятные проблемы со сном. При неблагоприятном развитии ситуации, если бы Лив не почувствовала себя плохо, не сообщила своей матери и не потеряла сознание уже при ней, что окончательно сделано невозможным сокрытие данного факта… Нет, даже не хочу об этом думать. Мой ребёнок жив. Вот что главное. Это и то, что он гарантированно не остановится в развитии, не умрёт в утробе, и что мы его не потеряем.

— Но она вовремя диагностированная. Так что с твоим ребёнком всё в порядке, как я и гарантировала.

— Да ты его даже не хочешь. Вот почему всё это случилось. Он чувствует, что является нежеланным. Ты совсем ничего не понимаешь?

— И что конкретно, Картер, я должна понять?

— Что я думал, что этой ночью сойду с ума, Лив. Ещё в самолёте. Она… Пожалуй, она была самой страшной в моей жизни.

— Да, из-за ребёнка. Я уже поняла.

— И поэтому тоже, но не только, — я беру её левую руку и мягко сжимаю ту между своими ладонями, смотря в карие глаза и частично удивляясь, что Оливия будто бы застыла, окаменела и не отдёргивает свою кисть, как от огня. Не знаю, может, всё дело в некой пассивности, вызванной лекарствами, но я не возражаю. Нам обоим надо отдохнуть и набраться сил. А ей так особенно. — Это и из-за тебя. Мне хотелось как можно скорее оказаться рядом. Эти часы… Они тянулись словно вечность, и я всё ещё не верю, что утро уже настало, понимаешь? Будто всё это сон, который вот-вот закончится, и, открыв глаза, я осознаю, что вокруг по-прежнему темнота, а рассвет, такое чувство, не наступит никогда.

— Папа тоже здесь?

— Нет, там был лишь один билет. Но он вылетит, как только получится. В самом крайнем случае с ребятами, — качаю головой я. Этот билет… Может, надо было уступить его Джейсону, возразить ему, что я могу и подождать, и отодвинуть себя в сторону, раз, видимо, она хочет своего отца больше меня, но так я бы окончательно свихнулся. — Но ты слышала, что я сказал?

— А я должна была это слушать? Ты этого хотел?

— Зачем же мне ещё, по-твоему, это говорить? — но она ничего не отвечает, и единственными звуками становятся наши вдохи и выдохи, писк приборов и незначительный шум улицы и больницы. Наверное, всё это бесполезная трата времени. То, как я держусь за уже ушедшие вещи. За неё и за себя вдвоём. За нас. — То есть ты ничего не слышала? — и снова молчание, будто только что я и не вывернул свою душу наизнанку, ну, по крайней мере, частично. Ладно, просто выйди отсюда. Побудь снаружи хоть пять минут. Возьми перерыв. Нужно уметь отступать. Но голос, будто телесная хватка, сжимает моё сердце в кулак, когда я уже у двери и хватаюсь за ручку, и одновременно жестоко и ласково не пускает меня через порог. Жестоко, потому что от него моё тело отделял лишь один шаг, а ласково, потому что ответы, которые мы так сильно ждём, не всегда поступают в правильный момент и в красивой обёртке, но от этого они не становятся менее желанными и необходимыми.

— Картер?

— Ну что ещё?

— У нас… — Лив прочищает горло прежде, чем продолжить, — то есть у тебя будет сын.

Глава шестнадцатая

Моя рука лежит на светлом одеяле с рисунком в виде тёмно-зелёных крупных точек, и через два слоя ткани, включающих и женскую сорочку почти аналогичной расцветки, я провожу ладонью по животу, заметно выделяющемуся со всех сторон и особенно сейчас, когда Лив устроилась на спине. Я буквально упиваюсь, дышу этими ощущениями, ощущениями от близости к ней и к ребёнку в равных долях, в то время пока она, с заплетёнными в косу волосами, спит буквально подле меня, около моего тела, так беспардонно и в нарушение всех строгих правил аккуратно и максимально тихо присоединившегося к ней на больничной кровати. Но мне всё недостаточно. Потому что сначала я терпеливо дожидался, пока Оливия всё-таки уснёт, и она даже не подозревает, что я опять остался после отбоя, не говоря уже о том, чтобы отвечать на мои объятия и прикосновения. Первую ночь я провёл в кресле, а сейчас не сдержался и пошёл дальше, вероятно, дозволенного. Необходимость и желание превысили все доводы рассудка и осознание того, что, вдруг проснувшись, она вряд ли будет счастлива созерцать меня нарушившим её личные границы. И, тем не менее, всё это почти неважно.