Три холма, охраняющие край света

- Ну, если бы Испания была такая же обширная, мы бы вообще с навахами в зубах друг за дружкой бегали, - утешил её Давила.

К заправке подъехал очередной рефрижератор. За ним тянулась нетерпеливая вереница легковушек. Из кабин полезли люди…

Сеньор Понсиано вдруг подхватил Веру Игнатьевну под руку и потащил в сторону, туда, где их не было бы видно.

- Снова тот тип в сером! - шёпотом воскликнул он.

- Да ты что! - обрадовалась госпожа переводчица. - Как кстати! Вот на него мы стрелки и переведём!

ГЛАВА 21

Всякий уважающий себя джентльмен в детстве был изнасилован отчимом, что превосходно объясняет дальнейшее его поведение.

Я был лишён даже этой горькой радости, поскольку вырос в приюте. Жалкие люди не знали, кто я такой, - или умело прикидывались.

Но прикидывался и я. Ведь я Повелитель Грёз. Для меня не составляло труда выдумать себе прошлую жизнь или напрочь забыть её. Кем я был? Портовым грузчиком? Солдатом-наёмником? Мелким восточным владыкой? Китайским художником? Австралийским кенгуру? Или вообще женщиной? Кажется, я собирался стать профессиональным танцором, но что-то мне помешало…

Помню только, как всё вокруг приобретает желтоватые, зыбкие, призрачные очертания. Тень от деревьев, ленивая или стремительная, пробегает, крадётся, снует, распластываясь, стелясь по земле изменчивыми фигурами. Стонущий ветер струит сквозь листву свои томные ноты, и сова голосит заунывную жалобу так, что у слышащих встают волосы дыбом. Тогда собаки приходят в неистовство и, сорвавшись с цепей, бегут прочь с отдалённых ферм; во власти безумия они носятся беспорядочно среди природы. Вдруг они замирают, озираясь в дикой тревоге, с пылающим взглядом; и, как слоны перед смертью, опустив уши, отчаянно вытянув хобот, обращают в пустыне последний взор к небесам, так и собаки, с опущенными ушами, вытягивают голову, вздувают страшную шею и принимаются лаять одна за другой, - то подобно ребёнку, надрывающемуся от голода, то подобно кошке, раненной на крыше в живот, то подобно женщине в родовых схватках, то подобно чумному в больнице, перед агонией, то подобно девушке, поющей возвышенную песнь, - на звёзды севера, на звёзды востока, на звёзды юга, на звёзды запада; на луну; на горы, схожие вдалеке с чудовищными утёсами, покоящимися во тьме; на стылый воздух, который впивают они полной грудью, отчего ноздри их в глубине становятся алыми, пламенеющими; на безмолвие ночи; на сов, пролетающих вкось, несущих в клюве лягушку иль крысу; на деревья, где каждый листок являет им, вяло колышась, ещё одну необъяснимую тайну, и на человека, который обращает их в рабство. Беда запоздалому путнику! Любители кладбищ на него бросятся, его растерзают, погребут его в своей пасти, откуда капает кровь…

Мои ли это слова? Или я вычитал их в старинной французской книге? Но с тех пор во мне, как и во всех прочих людях, бледных и длиннолицых, живёт неутолимая жажда безмерного.

О нет, нет! Лучше б уж стал я сыном акульей самки! Это была не жизнь, а жалкая декорация в полусгоревшем театре. Повелителя Грёз пробудил от неё собственный пронзительный вопль:

- Йа-а! Шуб-Ниггурат! Тёмный Козёл Чернолесья и тысяча отроков его!

Но я опоздал. Каждый шаг мой стерегли по велению Азатота его безгласные и жестокие стражи Элигор и Алгор. Их мощные лапы крепко держали моё, по-прежнему человеческое, тело, а зазубренные шипы вливали в чистую чёрную кровь сладкий яд, погружающий в дремоту.

Они перевезли меня в замок из багрового гранита, окружённый безмолвными садами красно-лиственных деревьев. Они часами заставляли меня гулять по аллеям и вдыхать эти усыпляющие миазмы. Клевреты Азатота погружали меня в ледяную воду, и она превращалась в пар, соприкасаясь с моей кожей. Я отказывался от еды и питья, которые предлагал мне соперник и пленитель мой; Элигор и Алгор силой размыкали мои уста, чтобы насытить угасающую плоть нектаром забвения. Они облачали меня в просторные одежды с длинными рукавами и переплетали эти рукава заговорёнными наузами.

Пытками руководил лично Азатот. Я узнал его даже в человеческом облике. И я сдался. Это они так думали.

Я стал поддерживать бессмысленные разговоры обитателей замка, начал смотреть телевизор и рассматривать подшивки старых журналов. У меня даже появилась любимая футбольная команда.

И, наконец, я понял, кто я. Вернее, кем я должен быть и оставаться до полного и окончательного пробуждения, коего так страшились мои тюремщики.

Я увидел фотографию семнадцатого герцога Блэкбери, сэра Родерика Фицмориса, пэра Британии. Лорд Фицморис бессмысленно улыбался, рядом с ним стояли, выпучив тупые водянистые глаза, двое сыновей-близнецов и жена, похожая на мокрый сложенный зонтик.